Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

Шолохов и Лукин молча курят. При затяжках огонек сигарет освещает на мгновение их задумчивые, сосредоточенные лица. О чем думают эти два человека, почти ровесники, стоявшие еще при Горьком у начала советской литературы? Юрий Борисович, возможно, просто слушает, созерцает эту диковинную для него ночь в полупустыне, у таинственного в светлой темноте озера. А какие мысли полонят Михаила Александровича? Ему-то ничто здесь не в диковинку. Почти ежегодно, а то и по два раза в год приезжает он в полюбившийся ему уголок Приуралья. Писатель знает здесь едва ли не каждую стежку, каждую зимовку, летовку, он дорогой кунак у местных животноводов. Возможно, обдумывает новые страницы своих произведений? Ведь известно же, что некоторые главы второй книги «Поднятая целина» и романа «Они сражались за родину» написаны в нашем степном краю. И потому невольно чувствуешь себя как бы чуточку причастным к великому труду писателя, который свершается рядом с тобой в брезентовой палатке или в рыбацком домике на крутом берегу нашего быстротечного, многими песнями воспетого Яика, указом Екатерины II переименованного в реку Урал.

Оказалось, напрасно я беспокоился о приезжем москвиче и среди ночи дважды прогревал машину: Юрий Борисович, укрывшись тулупом, спал, выражаясь штампом, как убитый. А утром, после крепкого кофе, зашел разговор о том, что интересовало корреспондента «Правды». Когда Юрий Борисович спросил у Шолохова, как он относится к присуждению ему Нобелевской премии, Михаил Александрович не спеша затянулся сигаретным дымом, отряхнул пепел возле печки.

– Разумеется, я доволен присуждением мне Нобелевской премии, – сказал он. – Но прошу понять меня правильно: это – не самодовольство индивидуума, профессионала-писателя, получившего высокую международную оценку своего труда. Тут преобладает чувство радости оттого, что я – хоть в какой-то мере – способствую прославлению своей Родины и партии, в рядах которой нахожусь больше половины своей жизни, и, конечно, родной советской литературы. Это важнее и дороже личных ощущений, и это, по-моему, вполне понятно.

Михаил Александрович высказывает удовлетворение и по поводу того, что жанр романа как бы получил теперь свое новое утверждение, ибо некоторыми литераторами он ставился под сомнение. Добротно написанная книга, говорит он, живет долго, а все живущее нельзя отвергать сплеча, без достаточных к тому оснований.

Делится Михаил Александрович своими творческими планами и радостями. Он говорит, что в приуральских степях, на раскладном стуле, у раскладного стола возле потрескивающей «буржуйки» ему неплохо работается, страница за страницей продвигается к концу первая книга романа «Они сражались за родину».

Видя, что Лукин записывает все, Шолохов подчеркивает:

– В названии романа слово «родина» – не с прописной…

И некоторое время молчит, как бы желая увериться, понята ли его мысль. Каждый, мол, воевал и умирал за свою родину – родная хата, родные сад, тихая речка, любимая женщина, дети… Из этих, казалось бы, малых величин, понятий и складывается великое и однозначное – Родина. В интервью, которое будет напечатано «Правдой» завтра, так и стоит: «Они сражались за родину». Удивительно, что все издатели-переиздатели проигнорировали это уточнение, эту волю писателя, оказавшись как бы «святее самого папы римского», придавая названию лозунговое звучание, что всегда претило такому большому, чуткому к слову художнику, каким был Шолохов.

Сейчас, вспоминая день, когда пришло известие о присуждении Нобелевской премии, Михаил Александрович говорит, что был он для него удачным во всех отношениях. В ранние утренние часы хорошо работалось над романом, над главой, в которой рассказывается о приезде генерала Стрельцова к брату Николаю на Дон (впоследствии она появилась в «Правде»). Глава эта, по словам Михаила Александровича, «чертовски трудно давалась». После полудня узнал о присуждении премии, а вечером очень удачно поохотился.

Несколько отвлекаясь от темы беседы, Юрий Борисович задает вопрос, который, чувствую, его давно волнует как критика, литературоведа, просто как человека, бесконечно влюбленного в шолоховскую прозу.

– Михаил Александрович, – Лукин поправляет очки и кладет ладонь на открытую страницу блокнота, – вот некоторые критики, в частности ленинградец Бритиков, да и некоторые писатели (потом Юрий Борисович назвал мне фамилию одного весьма известного писателя. – Н. К.) всю вину в трагедии Григория Мелехова возлагают на тогдашние события, на неправильные действия местных властей. И получается, что сам Григорий в собственной трагедии не виноват. По-моему, это ошибочно.