В романе это не первое и далеко не последнее упоминание о смерти. Много, очень много смертей в этой книге. Погибнут Штокман и Иван Алексеевич. Умрет патриарх мелеховского куреня, ревностный и цепкий хранитель казачьей старины Пантелей Прокофьевич, умрет Наталья, умрет бездумная вдовушка Дарья, умрет Ильинична. Наконец, погибнет Аксинья, и Григорий, мертвея от ужаса, поймет, «что все кончено, что самое страшное, что только могло случиться в его жизни, – уже случилось…». Перспектива таких трагедийных художественных решений могла бы до смерти испугать тех, кто сегодня не прочь похвастаться своей мнимой смелостью..
Конечно, перед Шолоховым стояла задача не из легких. «Пережим» мог сделать недоброе дело: подстерегала опасность подавить читателя обилием мрачных картин, и тогда он закрыл бы книгу в угнетенном, тягостном состоянии духа. Так бы, очевидно, и случилось с нами, ежели бы мы хоть на минуту забыли о том, что в хуторе Татарском остаются жить уверенный в праведности своих дел Мишка Кошевой и полная искрящейся энергии Дуняшка, что к ним прильнул детской душой маленький Мишатка – последний из мелеховской династии, и всем им принадлежит будущее; то есть ежели бы мы забыли о главном – о тех животворящих «студеных ключах», которые бьют из народных глубин, вещая светлую жизнь для людей, которых Великий Октябрь вывел на трудную, но единственно верную дорогу, ведущую к прочному счастью.
4
Было это в начале тридцатых годов.
Маленькое селеньице затеряно в бескрайних приволжских степях. Снежная заметь. Сугробы выше изб. И среди этих сугробов школа: бельмовато глядит она в студеный мир замерзшими матово-седыми окнами. За одним из этих окон – детский заливистый хохот. Молодая – лет двадцати пяти – учительница никак не может водворить тишину в классе. Впрочем, она, кажется, и не особенно старается это сделать. Ее глаза, как и глаза учеников, полны радостного смеха. Она утирает слезы и, изо всех сил пытаясь быть серьезной, продолжает чтение:
«Подали взвар. Разговор прекратился. Слышно было только, как чавкают рты да скребут днище обливной чашки деревянные ложки. Тишина нарушалась лишь тогда, когда ложка какого-нибудь парнишки начинала описывать внутри чашки круги в поисках разваренной груши. В этот-то момент дед Аким облизывал свою ложку и звонко стукал ею провинившегося мальца по лбу, внушая:
– Не вылавливай!..»
И тут новый взрыв хохота – и учительница опять не отстает от учеников. Мы же, сельские ребятишки, невольно щупаем свои лбы, будто не какого-то там мальца стукнул дед Аким деревянной, предварительно тщательно облизанной ложкой, а нас. Нечего греха таить: наши лбы были хорошо знакомы с подобной формой внушения… Только вот никак не могли мы понять одного: как же это и где подсмотрел такую картину писатель? Ведь книжки пишутся в большом городе, а в городе ребят не бьют ложкой по лбу. Помнится, пытались выяснить это у нашей учительницы, и уж теперь не скажу, выяснили, нет ли. Как бы там, однако, ни было, а с того дня имя «Шолохов» навсегда и напрочно вошло в мою жизнь.
«Поднятая целина» была прочитана единым духом. Теперь-то смешно, но в ту пору я самым серьезным образом присматривался да приглядывался ко всем взрослым и грамотным односельчанам: а не скрывается ли кто-либо из них под именем Шолохова? События, о которых я только что прочитал в книге, были до того похожи на наши, на те, коим я был свидетелем, что невольно думалось: это он, Шолохов, с нас, с нашего села все списал. Мне не стоило большого труда отгадать, кого из моих селян изобразил автор книги под тем или иным персонажем. Взять, к примеру, Щукаря. Так это же наш Карпушка Котунов, бедняк из бедняков и неукротимый хвастунишка! Да и внешностью своей он вылитый Щукарь. А о Давыдове и говорить нечего: любой и каждый скажет вам, что это наш Зелинский, председатель колхоза, двадцатипятитысячник и тоже, кажется, путиловец. А Нагульновых у нас было сразу два, только прозывались иначе: Кирилл и Алексей Зубановы, братья, грезившие мировой революцией, по-нагульновски перегибавшие палку, по-нагульновски же беспредельно преданные партии и только по счастливой случайности не разделившие участи Макара Нагульнова – два или три раза кулацкая пуля летела, но не попала в буйные головушки братьев Зубановых. Были у нас свои Кондраты Майданниковы, и Яковы Лукичи были, и даже Аркашки Менки – все были, хоть и по-другому нареченные.
Должно быть, многие испытывают при чтении хорошей книги невыразимое, сладчайшее чувство простого и вместе с тем неожиданного открытия, когда мысленно восклицаешь: «Боже мой, да это же было со мной, точно такое же и я пережил, испытал, видел! Как же это здорово подмечено!»
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу