Петр Игнатов - Записки партизана

А ракеты все рвались и рвались в темном небе и ослепительным светом заливали проклятые эти холмы.

Жить осталось недолго. Геня подполз к Евгению, ощупью разыскал его руку, пожал крепко и так остался лежать рядом с братом.

И вдруг — как? почему? — и поныне осталось неизвестным — стрельба стала затихать. Последний раз взвилась ракета в небо. Последний раз тявкнул дежурный пулемет. И все…

Медлить нельзя было ни секунды. Пусть эта тишина — ловушка, но надо было попытаться вырваться из мешка.

Евгений с ребятами ползли обратно. Как трудно было тащить труп Сидоренко! Но таков закон в отряде: не оставлять врагу даже трупа товарища.

Евгений каждую минуту ждал какого-нибудь сюрприза. Но дзоты молчали.

И, наконец, створ проклятой подковы остался позади.

Надо было спешно уходить. Возвращаться старой дорогой — нечего и думать. Оставался путь только через горы.

Финскими ножами разведчики вырыли могилу для Сидоренко и молча закопали товарища.

Поднималась луна. Нужно было торопиться. Группа цепочкой ушла в горы.

Иван Тихонович мрачно молчал: он-то знал, каким тяжелым будет их путь по козьим тропам…

Описывать этот путь Евгений не брался. Он только сказал, что они устали, что им казалось, нет большего счастья, как лечь навзничь и лежать недвижимо, вытянув тяжелые, как свинец, ноги и широко раскинув натруженные руки…

Они шли высоко по горам. Многим этот путь оказался не по силам. Пришлось спуститься ниже, на пологий склон, и лечь здесь, на невысокой горке, среди лесной поляны. Вокруг стояли старые разлапистые сосны. Внизу ласково пела река.

Люди спали мертвым сном. На высокой столетней сосне сидел Геня. Перед ним как на ладони, далеко, до самого края небес, лежала его родная кубанская земля. Белыми пятнами виднелись станицы в гущине садов. Над ними, как острые казацкие пики, поднимались в горячее небо пирамидальные тополя. И все это трепетало в знойном мареве.

Всю дорогу Геня держался молодцом. Но здесь усталость взяла свое. На минуту бы уснуть… Но спать нельзя: внизу, у реки, могут оказаться немецкие солдаты, и Евгений строго-настрого приказал смотреть и слушать.

Было очень жарко. Пересыхало горло. Болели глаза от бессонницы и от этого неуемного солнца. Болело все тело. Особенно ноги: их никак не удавалось вытянуть на этой проклятой сосне…

Геня сел поудобнее, обнял корявый сук, прислонился к стволу и… задремал.

Неожиданно над головой застрекотала и захлопала крыльями сойка. Пересела еще выше и снова тревожно застрекотала.

Геня насторожился…

Нет, вокруг было тихо. Пела река.

Но непоседливая сойка снова застрекотала…

И Геня увидел: на той стороне поляны зашевелился куст шиповника… Отодвинулась ветка, и в густой сочной траве появился немец…

Геня осторожно поднял карабин, положил дуло на сук, поймал на мушку врага и тут же опустил карабин: нельзя стрелять. Надо ждать…

Немец до пояса высунулся из куста, осмотрел поляну. Снизу он не мог заметить партизан.

Он смотрел минуту-другую и подал знак. На поляну выползли пятеро фашистов.

Дальше медлить было нельзя. Геня спустился с сосны и, крадучись по траве, пополз к своим.

— Женя, на поляне немцы…

— Буди всех. Тихо. И — в цепь…

Партизаны лежали в траве. Справа, чуть поодаль от них, за стволом древней сосны расположился Евгений. Он приготовил гранаты, вложил в них запалы, вынул из сумки запасной диск для автомата.

Один за другим выползали немцы из кустов. Их уже было около ста. Пригнувшись к траве, они медленно шли широким полукругом, оцепляя небольшую горку, на которой лежали партизаны.

Наши ждали. Немцы подбирались все ближе. Нервы напряглись до предела. Уже кое-кто нетерпеливо оглядывался на Евгения: когда же наконец?!

Евгений поднял автомат — это было условным знаком, — ружейный залп разорвал тишину.

Немцы откатились. В траве, в кустах шиповника страшным криком кричали раненые.

Немцы, получив подкрепление, предприняли новую атаку и снова потерпели неудачу.

На этот раз они молчали около часа. Молчала и горка. Вздрагивали кусты. Ящерицами ползали фашистские санитары, оттаскивая своих раненых.

Пусть тащат — горка молчала.

Прошел еще один томительный час, длинный, как день. Птицы успокоились. Все было тихо. И сойка не стрекотала.

Но опять появились немцы на поляне. Теперь они шли спокойно, во весь рост: решили, что партизан больше нет, ушли в горы.

Залп хлестнул по немецкой цепи, и фашисты в панике побежали к кустам. И опять кричали раненые в траве.