Олег Чухонцев - В сторону Слуцкого. Восемь подаренных книг

Допускаю, что в этих строфах можно найти рациональную установку, что спеты они не только грудью, но и горлом, особенно финал (упрек Бенедикта Сарнова). И все-таки лжи и официоза в них нет и в помине, а есть естественное, хотя и редко посещающее нас чувство гордости за своих , предков и современников, достойных уважения — и что, разве этого чувства надо стыдиться? Или и оно уже огосударствлено? Тогда и вправду дело труба.

И еще цитата, уже из Есенина, которого Слуцкий, как помним, юношей переписал в свою тетрадь:

«Мне теперь по душе иное. / И в чахоточном свете луны / Через каменное и стальное / Вижу мощь я родной стороны. // Полевая Россия! Довольно / Волочиться сохой по полям! / Нищету твою видеть больно / И березам и тополям. / Я не знаю, что будет со мною. / Может, в новую жизнь не гожусь, / Но и все же хочу я стальною / Видеть бедную, нищую Русь».

На вершинах сходятся. Два на редкость непохожих поэта: бывший политрук-государственник и избалованный славой enfant terrible и богемный дебошир, а какое солидарное двухголосие! «Громады стали и стекла» одного и «каменное и стальное» другого. Четырехстопный ямб с дактилической рифмой в нечетных строках, любимый у Слуцкого (вспомним хотя бы: «Шел фильм, и билетерши плакали / Семь раз подряд над ним одним, / И парни девушек не лапали, / Поскольку стыдно было им…») — привет Блоку («Под насыпью во рву некошеном…») — и трехстопный анапест с нерегулярным дольником у Есенина — такие разные мелодии, а, кажется, одна продолжает другую. И будь не Есенин, а Маяковский, было бы понятно — ан нет — дух веет где хочет.

Впрочем, возможно и Есенину захотелось сделать шаг в сторону от пропасти, кто знает. Приписал же Тынянов реплику Пушкину о брошенной им якобы кости (властям) в патриотической поэме «Полтава». Но не будем читать неположенного в сердцах, пусть занимается этим доктор Фрейд.

Я так подробно остановился на первом сборнике Слуцкого потому, что он сразу определил место поэта, и по прошествии полувека это стало еще очевиднее. Второй его сборник, «Время», вышедший двумя годами позже, подтвердив имя, не произвел уже того впечатления: эффект новизны пропал, значительное место было отдано перепечаткам. Этот изъян будет во всех его последующих книгах, хотя сам поэт виновен в этом меньше всего. Хотя бы потому, что многое было изуродовано вынужденной правкой, еще больше оставалось в столе, а книги складывались не только автором, но и редактором и — главное — обстоятельствами времени: и оттепели , и застоя . И Слуцкий был для меня после «Памяти» не столько сочинителем дюжины сборников и многих журнальных публикаций, сколько — и главным образом — автором отдельных стихотворений и циклов, как выходивших, так и ходящих по рукам, ни на кого не похожих, всегда злободневных, может быть, великих.

«Вопрос гениальности, в конце концов, вопрос количества», записал в своем «Дневнике» Жюль Ренар. По поводу гениальности утверждать не берусь, но написал Слуцкий действительно много, пугающе много, как какой-то безостановочный агрегат по производству стихопродукции, и только часть была напечатана при жизни. Поражает не плодовитость даже, а интенсивность творчества, а если вычесть из его литстажа годы войны, скитаний по госпиталям и последнюю немоту, поражаешься еще больше.

«Сколько у вас ненапечатанных стихов?» — спросил он меня однажды, в начале семидесятых. «Не знаю, — замялся я с ответом, — не считал». «У меня полторы тыщи». Я тогда подумал, что он имеет в виду полторы тысячи строк. А когда его не стало и хлынул поток публикаций — и каких! — до меня дошло…

А пока вернемся в 63-й, в Дубну, где Б.А. подарил мне свой первый сборник с двусмысленной надписью: «от почтительного автора в пример и назидание». Почему «от почтительного» и почему «в пример и назидание»?

Журнальное начальство, не чувствуя во мне своего, не очень-то меня жаловало, и когда Слуцкий написал от почтительного автора , он как бы давал понять, что понимает мою ситуацию, и его ироническое в пример и назидание было знаком недвусмысленной поддержки. Стихотворный бум, пришедшийся на те годы, породивший целую индустрию быстрого и громкого успеха, у многих сместил критерии оценки и, как следствие, истинные масштабы явления, названного позднее, по статье Станислава Рассадина, шестидесятниками. А явление это неоднородно. Изнутри, конечно, видишь по-своему, но для меня они были да и остались удачливыми персонажами псевдодемократического театра тех лет. Некоторые из них обладали безусловными дарованиями, в таланте других я сомневался. О конъюнктурщиках не говорю. Что до Слуцкого, не зря же Вознесенский назвал его «поэтическим дядькой для молодых». Он им и был, и с видимым удовольствием играл эту роль.