Борис Арефьев: Солдат Империи

Девчата, когда ходили на гулянье, старались приодеться в яркие сарафаны. Молодежь каталась на качелях; парням нравилось поскакать с девицами на доске, перекинутой через бревно потолще: девчонку ловким толчком подбрасывали повыше – и визгу больше, и сарафан раздувается только держи.

Не редкостью были и кулачные бои, «стенка на стенку» не на праздники – это само собой, а один на один, по установленным правилам. Боец в лаптях, рубахе и рукавицах, изворотливый и ловкий, умел держать удары; такого уважали не только свои, но хорошо знали в окрестных деревнях и селах.

Зимой особой забавой становилось катанье с ледяных гор. Крутой берег реки возвышался на десяток саженей, скатывались на досках, на ногах, стараясь удержаться, но чаще мчались на том месте, что пониже спины, причем не только детвора и молодежь, но и мужички посолидней.

Иногда ледяную гору строили сами: доски, плотно схваченные, устанавливали на столбы опоры, наверху делалась ровная площадка, спуск в обе стороны заливался водой – туда еще попробуй заберись. Зато вниз пронестись – одно удовольствие, была бы охота…

В детстве Ванюше, как и другим детям, бабушка рассказывала сказки про домовых и леших, их хоть днем с огнем ищи – не найдешь, а все равно страшно. И такие сказки, где героями коза, корова, петух – их искать не надо, вот они – во дворе. Если слушал малец про волка, зайца да лису, тоже не диво: зайди в лес подальше, так и встретишь.

И вполне могла порассказать старая бабка про Емельяна Пугачева, для нее он еще не стал преданием, как Стенька Разин или Ермак, о которых, как о славных волжских атаманах, ходили легенды.

Дело в том, что дед и бабка Ивана родились где-то в восьмидесятых годах XVIII века, а их родители, соответственно, в пятидесятых. Пугачев же прошел по Волге в 1774 году, многие документы его ставки сохранились. В них упомянуты конкретные населенные пункты, где формировалось «царево» войско, отмечены имена, в том числе и рядовых участников бунта.

Интерес представляют, например, следующие материалы ставки Пугачева. Еще в конце 1773 года подписывал Пугачев именем «Государя Петра III» манифесты, «объявленные во всенародное известие» и обращенные к «верноподданным всякого звания и чина». В них, в частности, говорилось: «…Я уже вас всех пожаловал сим награждением: землею, рыбными ловлями, лесами… также вольностью…» «…Кто не повинуется и противится: бояр, генерал, майор, капитан и иные – голову рубить, имение взять… Не оставайтесь в неведении, пожалуйста». «А кто сей мой указ получит в свои руки, тот бы тот же час как из города в город, из жительства в жительство пересылал…»

И еще писал Пугачев: «Копию этого указа отправьте в разные стороны и во все края копию с копии, не задерживая нисколько, передавать из деревни в деревню». Такие вести расходились широко и без бумаги, зачастую летели от деревни к деревне, опережая «государевы» отряды. Существовала и «обратная связь»: крестьяне, например, Алатырского уезда слали Пугачеву прошение о передаче им помещичьего хлеба и скота.

Жители Симбирской (тогда еще Казанской) губернии в немалом числе сами составляли повстанческое войско. Не будем голословными: в пофамильных реестрах этих отрядов перечислены жители сел Ставропольского и Симбирского уездов.

Через Симбирск же, из Яика в Москву везли схваченного в 1774 году Емельяна Пугачева.

Таким образом, родители деда или бабки Ивана могли не только знать о Пугачеве, но быть очевидцами и даже участниками событий 1774 года в уездах Казанской губернии.

Выходит, наряду со сказками, легендами и поверьями, слышал Ваня весьма достоверные, передаваемые из поколения в поколение рассказы о событиях, что столь трагично разворачивались в родных ему местах за более чем пятьдесят лет до его рождения. В 1840 году жив был еще Салават Юлаев, девяностолетний пугачевский полковник отбывал пожизненную каторгу… Не знал этого Иван – на ту пору исполнилось мальчишке десять лет.

Жизнь крепостного крестьянина и в середине XIX века целиком зависела от нрава помещика, произвол которого – во всяком случае, до царствования Николая I – никем и ничем не ограничивался. Побои, издевательства и даже пытки крепостных, в том числе женщин, считались делом обычным, скорее нормой, чем исключением. Назначенный помещиком управитель, зачастую из самих же крестьян, вел себя порой более жестоко, чем барин. В годы царствования Николая Павловича было «трудно подыскать такое безобразие, которого помещик не совершал бы по отношению к крепостным людям». Несмотря на запрет, продолжалась и продажа крестьян.