Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

— Откуда вы сами? — спросила я.

— Брянский.

Тут к «брянскому» подошли несколько немцев, очевидно заинтересовавшихся нашей беседой, и стали, усмехаясь, говорить мне такое, что я, вновь оттащив мальчиков от лошадей, поспешила уйти. На улицу выглянула часа через два, надо было принести воду. Возле водоразборной колонки встретила «брянского». Была уверена, что обоз тот давно ушел, и удивленно остановилась. Остановился и он.

— А я вас подстерегал…

— Зачем?

— У меня к вам есть просьба…

— Дать помидоров, груш?

— Можно немножко. Не откажусь. Но не это.

— А что?

— Нашу беседу тогда прервали, я не ушел сказать… А ведь ради этого, собственно, я вас тогда и остановил. Поищите и незаметно вынесите все, что у вас найдется из мужской одежды. Пускай старую, рваную, лишь бы кое-как держалась.

— Хорошо, — говорю, — найдется. И не такая уж плохая.

Я отобрала кое-что из мужской одежды и, как условились, положила сверток во дворе возле калитки. Вскоре он исчез.

Вечереет, а обозы идут и идут и, должно быть, будут двигаться всю ночь.

Люди собираются на улицах кучками. Разговоры все об одном и том же: скоро ли прогонят немцев, близок ли фронт?

Слухи-самые разнообразные, порой противоречивые. О чем же толкуют киевляне? Фронт уже в каких-нибудь тридцати — сорока километрах от города, He больше. Из Киева всех нас до единого через три дня выгонят, так как придут специальные карательные отряды СС. Нет, нет, в Киеве разрушат «военные объекты», а людей не будут трогать, так как наши предъявили ультиматум: до 25 сентября очистить город и не трогать население.

Пока достоверно лишь одно: немцы отступают. И всех волнует: как именно они уйдут из Киева, будут ли свирепствовать?

Вечером пошла с Маринкой к портнихе на Билецкую улицу. Пускай Анна Митрофановна сошьет ей теплое платьице на зиму. Что бы там ни случилось, а ребенку нужна одежда. Осень уже у калитки. Возвращаемся домой поздними сумерками. Тащу на спине Маринку. Она довольна, больше не хнычет, не жалуется на то, что заболели «ножки-ноженята». Сидеть ей на спине удобно, и она ласково щекочет мне шею.

Поднявшись на гору, останавливаюсь в изумлении. Маринка широко раскрыла свои глазенки.

— Ой, мама, ой, сколько пожаров! Вон, вот и вот! — показывает девочка в разные стороны. — Ой, что же это будет?

Справа — огромное зарево над Бабьим Яром, который находится недалеко от Билецкой. С горы хорошо виден костер из человеческих трупов, и я чувствую, как по спине ползут холодные мурашки ужаса. Сейчас, вечером, костер пылает особенно ярко, языки пламени тянутся кверху из-под облитых чем-то тел. Слева и прямо перед нами горят села за Днепром, где-то по направлению к Козельцу.

На улицах — ни души. Гнетущую тишину нарушают лишь идущие неподалеку и непрерывно тарахтящие обозы.

Шепчу Маринке, чтобы молчала, крепко держалась, потому что сейчас пойду быстро. Уже поздно, а пребывание на улицах по приказу коменданта города разрешено лишь до семи часов.

Чувствую, дочурка моя начинает дрожать. Она испугана и все оглядывается на огромный костер Сырца, самый близкий и словно надвигающийся на нас, угрожающий нам.

— Мама, убежим от него, — шепчет Маринка. И я бегу с горы. Мы скатываемся к железной дороге, ныряем в темноту глухой улочки внизу, которая упирается в нашу. Потом иду уже спокойнее, страх остался где-то позади.

Что это за «пожар», я ребенку не объясняю. Придет время, когда она прочтет эти торопливые записи.

Никто еще не оповестил о том, что ликвидируется Подольская районная управа, а с нею и Куреневское «представительство». Но фактически это так. Куда-то незаметно исчезли и председатель «представительства», и начальники нескольких отделов, и все служащие — фольксдейче.

Руководит сейчас «представительством», смущенно улыбаясь и отдавая малозначащие распоряжения, Николай Порфирьевич. Сегодня утром отделы получили от него негласный приказ: «Незаметно сжечь лишние бумаги». Мне он поручил «чем-либо заняться». В пустом кабинете председателя лежит на столе стопка воззваний Форостовского, доставленных из Подольской управы для раздачи населению через инспекторов. Николай Порфирьевич, получив их, положил на стол и оставил «без дальнейшего движения».

Рву воззвания на части и набиваю портфель: обещала принести домой бумагу на растопку печи. Заметив портрет «фюры» в административном отделе, едва сдерживаю желание порвать и его на мелкие кусочки. Но участи своей портрет не избежал, к концу «рабочего дня» он исчез. Видимо, кто-то с ним расправился.