Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

…Мы уже успели проглотить свой микроскопический ужин, а Наталки и Маруси все еще нет. За окном глухая ночь, на улице — ни души. Мать сидит и волнуется. Что могло случиться? Почему так задерживаются? Ведь по улице можно ходить только до пяти часов дня!

— Раз до сих пор их нет, что-то, видимо, все же произошло…

Она наведалась к Мамонтихе и Станкевичам, которые также ушли с утра. Но и там никто не вернулся.

— Ой, господи… Неужели набрели на чей-то след? — И в голосе ее грусть и страх.

Дети играют. Сейчас мама их будет укладывать. Юрик говорит: «Мама на работу ушла?» А Василек: «Мама пошла папу искать. Папа пленный…» Потом дети начали плакать, не хотят спать ложиться без своих мам. Бабушка пообещала им спечь утром по большому-пребольшому сахарному бураку, и мальчики, утешившись, заснули.

Переволновалась мать и вчера: я вернулась поздно. После «хождения по мукам» едва доплелась домой. Как только рассвело, ушла добывать наряд на картошку. Есть было нечего, суп, в котором, сколько ложку ни гоняй, ничего не найдешь, мать еще не успела сварить. К концу дня, напрасно побывав у нескольких «панов», уже еле ноги волочила. На почве сильного истощения и утомления совсем есть не хотелось, жаждала лишь одного — уснуть. Вот так бы завалиться и лежать долго-долго, целую вечность. Болели ноги, спина, пальто на плечах давило тяжелым грузом, клонило к земле.

По дороге в украинский Красный Крест (он спасает десятерых, а заморит тысячу. Вероломно напали, уничтожают целые народы, а «Крест» организовали: глядите, мол, какие мы гуманные!), на Пушкинской, увидела человек двадцать пленных, к которым отовсюду спешили женщины; они запрудили улицу, обступив пленных, расспрашивали их, плакали, проклинали немцев, громко роптали.

— Звери, что они с ними сделали?

— Где мой Володя? О, боже мой, боже!.. — голосила чья-то мать по сыну.

— Не видеть мне больше мужа!

— Грицю, Грицю! — какая-то женщина в отчаянии звала и искала среди пленных брата.

Озираясь по сторонам, проверяя, нет ли поблизости немцев, женщины украдкой совали пленным кусочки хлеба, вареную картошку.

Несколько пленных оказались совершенно босыми. Их красно-синие ноги скорее походили на подушки, чем на нижние конечности человека; они не ступали на них, а волочили за собой. Некоторые, правда, были «обуты», но как! В старые парусиновые туфли любых цветов, начиная от тех, которые некогда были белыми, в рваные калоши, подвязанные веревочками, просто в… портянках. Лица их чудовищно опухли и пожелтели, как у мертвецов; отекшие лица и глубоко запавшие глаза тускло смотрели вперед; синие губы едва шевелились, когда эти живые мертвецы просили еду или махорку. На плечах у них висели какие-то невообразимые лохмотья: лоскуты старых одеял, платков, шинелей, головы прикрывали если не платки, то старые картузишки. А на одном даже была деревенская шапка.

Все это тряпье они с трудом удерживали на себе опухшими и посиневшими руками. А ведь на улице шестнадцать градусов мороза. При сильном ветре.

Двое несли еще одного, который уже не в силах был передвигаться. Плелись они в Красный Крест, но несколько женщин перехватили их, потащили за собой и исчезли вместе с ними в каком-то дворе. Спасены, значит!

А вот один, еще довольно крепкий пленный, несет на спине обессиленного товарища. Он спешит изо всех сил. Должно быть, местный и где-то недалеко его родной дом. А вот двое ведут под руки третьего, закутанного в платок… Через несколько шагов и этих увели в свой двор две женщины, — посторонние женщины, которые приведут их в человеческий вид, а затем сообщат о них родным, помогут добраться домой.

Пленные понемногу исчезали: люди растаскивали их в разные стороны, — но толпа все росла и росла. Неизвестно, чем бы все это закончилось, так как людской поток уже хлынул на Крещатик, но тут на углу улицы появились полицаи, а за ними несколько гестаповцев, верхом, с резиновыми палками. Прозвучал выстрел. Второй…

Поток, не унимаясь, расползался по переулкам и подъездам.

Прошли несколько немецких офицеров, здоровенных, кровь с молоком, в блестящих мундирах. Самоуверенно и спокойно шагали они по нашим тротуарам, весело переговаривались, смеялись.

На лестнице какого-то дома, куда заскочила, как только на улице появились полицаи, простояла несколько минут. Улица была видна отовсюду как на ладони. Не сразу заметила, что я не одна в вестибюле. Недалеко от себя в углу услышала приглушенный разговор: