Генри Миллер - Эссе

И вот, в самом начале своего дневника девочка ведет себя в точности как художник, при помощи своих выразительных средств приступая к завоеванию мира, отвергнувшего ее. Надеясь поначалу уговорить и привлечь к себе отца изображением своей тоски, расстроенная безуспешностью попыток вновь обрести его, она мало-помалу начинает считать разлуку наказанием за ее собственную неполноценность. Она все более подчеркивает те черты, которые отличали ее с детских лет и навлекали на нее гнев отца. Дневник превращается в исповедь, признание ее неспособности соответствовать тому образцу совершенства, каким был для нее утраченный отец.

С первых же страниц дневника заявляет о себе конфликт между прежним, незрелым существом, глубоко привязанным к отцу, и многообещающей, неведомой личностью, которую она создает. Это борьба между реальным и идеальным, уничтожающая борьба, которую большинство людей бесплодно ведет до конца своих дней, не в силах понять ее значение.

Спустя два года после того, как был начат дневник, в нем появляются следующие строки: «Quand aucun bruit ne се fait entendre, quand la nuit a recouvert de son sombre paletot la grande ville dont elle me cache l'éclat trompeur, alors il me semble entendre une voix mystérieuse qui me parle; je suppose qu’elle vient de moi-même car elle pense comme moi… II me semble que je cherche quelque chose, je ne sais pas quoi, mais quand mon esprit libre dégage des griffes puissantes de ce mortel ennemi, le Monde, il me semble que je trouve ce que je voulais. Serait-ce l’oubli? le silence? Je ne sais, mais cette meme voix, quand je crois etre seule, me parle. Je ne puis comprendre ce qu’elle dit maisje me dis que Ton ne peutjamais être seule et oubliée dans le monde. Car je nomme cette voix: Mon Génie: mauvais ou bon, je ne puis savoir…» [2] Когда уже не слышно ни малейшего шума, когда ночь накрывает своим темным пальто огромный город, в котором для меня таится обманчивый блеск, тогда мне чудится, будто со мной говорит таинственный голос; я полагаю, голос этот исходит от меня самой, потому что он мыслит, как я… Кажется, я ищу что-то, не знаю что, но едва мой независимый разум освобождается от могущественной власти Мира, этого смертельного врага, мне думается, я найду, что хотела. Будет ли это забвение? Или молчание? Я не знаю, но тот же самый голос, который я считаю одиноким, обращается ко мне… Я не могу понять его, но говорю себе, что не может быть в мире ни одиночества, ни забвения. И я даю имя этому голосу: Мой Гений — злой или добрый, мне не дано знать… ( фр. ) .

Еще более поражает место в этом же томе, начинающееся словами: «Dans та vie terrestre rien n’est changé…» [3] В моей земной жизни ничего не изменилось… (фр.) . Перечисляя далее мелкие события, которыми наполнена эта ее земная жизнь, Анаис добавляет:

«Dans la vie queje mene dans l’infini cela est different. Là, tout est bonheur et douceur, car c’est un réve. Là, il n’y a pas d’école aux sombres classes, mais il ya Dieu. Là, il n’y a pas de chaise vide dans la famille, qui est toujours au complet. Là, il n’y a pas de bruit, mais de la solitude qui donne la paix. Là, il n’y a pas d’inquiétude pour l’avenir, car c’est un autre rêve. Là, il n’y a pas de larmes, car c’est un sourire. Voilà l’infini où je vis, carje vis deux fois. Qand je mourrai sur la terre, il arrivera, comme il arrive a deux lumièrs allumées à la fois, quand l’une s’éteint l’autre rallume, et celà avec plus de force. Je m’éteindrai sur la terre, maisje me rallumerai dans rinfini…» [4] В жизни, которую я веду в бесконечности, все по-другому. Там — только счастье и добро, потому что это мечта. Там нет школы с ее унылыми классами, но есть Бог. Там нет пустого стула в семье, которая всегда в полном составе. Там нет шума, но есть уединение, дающее покой. Там нет тревоги за будущее, потому что оно — другая мечта. Там нет слез, потому что есть улыбка. Такова бесконечность, в которой я живу, потому что живу дважды. Когда я умру на земле, произойдет то же, что происходит с двумя одновременно зажженными огнями: гаснет один, но с еще большей силой разгорается другой. Я угасну на земле, но я снова вспыхну в бесконечности… ( фр .) .

Порой она не без иронии называет себя «ипе etoilique» — «одержимой звездами»; это слово она придумала сама, почему бы и нет, если, как она говорит, существует слово «lunatique», то есть «лунатик, одержимый луной»? «Сегодня, — пишет она, — я очень бледно описала lepays de merveilles où топ esprit était. Je volais dans ce pays lointain où rien n’est impossible. Hier je suis revenue, à la réalité, à la tristesse. II me semble que je tombais d’une grande splendeur à une triste misère» [5] …страну чудес, где пребывал мой разум. Я летала в этой далекой стране, где нет ничего невозможного. Вчера я вернулась — к действительности, к унынию. Мне кажется, что после великолепия и роскоши я была ввергнута в жалкую нищету ( фр. ). .

Невольно вспоминаешь манифесты сюрреалистов с их неутолимой жаждой чудесного и фразу Бретона {5} 5 Устами Андре Бретона (см. комм. 23) сюрреализм возвестил особую значимость для творческой личности моментов спонтанного волеизъявления, которое чаще всего носит разрушительный характер. , столь значимую для мечтателя, визионера: «Мы вынуждены вести себя так, словно и в самом деле находимся в этом мире!» Казалось бы, нелепо сопоставлять высказывания сюрреалистов с тем, что пишет тринадцатилетний ребенок, хотя между тем и другим есть много общего, но есть и различие, которое даже более важно. Стремление к чудесному в основе своей есть не что иное, как безошибочный инстинкт поэтической речи, проявлявший себя во все эпохи, во всех обстоятельствах жизни, во всех формах выражения. Но это чудесное стремление к чудесному, если оно не осознано, может действовать как разрушительная сила, превратиться в орудие зла, уничтожающее личность в тенетах Абсолюта. Сделаться столь же негативной и деструктивной силой, как и страстное стремление к Богу. Когда я говорил раньше, что ребенок принялся за свой великий труд как художник, я пытался подчеркнуть тот факт, что, подобно художнику, этот ребенок ставил перед собой цель завоевать мир. В процессе превращения себя в человека, достойного вновь встретиться со своим отцом (потому что для нее мир воплотился в Отце), Анаис невольно стала художником, то есть личностью самодостаточной, которая больше не нуждается в отце. Когда она встречается с ним вновь почти через двадцать лет, Анаис представляет собой вполне сложившегося человека, создание, смоделированное по собственному подобию. Встреча помогает ей понять, что она освободилась от зависимости; более того, к собственному изумлению и смятению, она также понимает, что более не нуждается в том, кого добивалась. Значение ее героической борьбы с самой собой теперь проявляется символически. Того, что осталось позади, что подавляло и мучило ее, владело ею, можно сказать, больше не существует. Она уже не объект обладания и вольна наконец жить собственной жизнью.