Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

Как ощутил опасность Виктор Некрасов, окопный офицер, пишущий в госпитале свою первую книгу? Видать, не столько рассудком, сколько, по словам классика, поротой задницей русского человека он заранее почувствовал ржавую «колючку» цензуры и постарался преодолеть ее с минимальными потерями для художественной ткани повести.

«Дела дерьмовые, — коротко говорит один из встречных, — полк накрылся.

Мы молчим.

— Майор убит… Комиссар тоже».

Через двенадцать страниц снова как бы невзначай: «Слыхал, что майора и комиссара убило?» Через пять страниц опять, уж вовсе ни к селу, ни к городу: «Говорят, что майора и комиссара убило…»

И все ж не выдерживает норовистый Некрасов чужеродного давления. Добавляет тут же: «…Комиссара убило. Максимов будто в окружение попал. Жаль парня, с головой был. Инженер все-таки…»

Вот так раз! Убило комиссара, а жалко не его, представителя партийного руководства, а Максимова, который с головой был…

Уж лучше бы не вынуждали Виктора Некрасова к вставкам.

Но участие комиссара в боях — требование не дискуссионное. Либо есть комиссар, либо рукопись никогда не станет книгой. И вот снова обязательная «галочка». Только комиссар, видимо, уже другой: «Я один как перст остался. Комиссар в медсанбате, а начальник штаба ночью ничего не видит».

К тем же «галочкам» прибегает и Эммануил Казакевич. Комиссар, в сюжете лишний, как и у Некрасова, встречает солдата с арбузами.

Ты куда?

— Раненым.

А, раненым, это правильно, — изрекает комиссар.

Итак, с ролью партии все в порядке. У Некрасова — недоглядели малость — в могиле или в санбате. У Казакевича зато партийным глазом одобрен арбуз.

Но Виктору Некрасову этого мало. Не терпится Виктору Некрасову сказать несколько слов по адресу «наблюдателей»…

Вот эта поразительная сцена:

«В подвале тесно, негде повернуться. Двое представителей политотдела (они указываются прежде всего. — Г. С.). Один из штадива. Начальник связи полка. Это все наблюдатели. Я понимаю необходимость их присутствия, но они меня раздражают».

В конце концов Керженцев требует, чтобы все, кто не будут принимать участие в атаке, покинули землянку.

«Глаза у капитана (наблюдателя — Г. С.) становятся круглыми. Он откладывает газету.

Почему?

— Потому…

Я прошу вас не забывать, что вы разговариваете со старшим.

— Я ничего не забываю, я прошу вас уйти отсюда. Вот и все.

— Я вам мешаю?

— Да. Мешаете.

— Чем же?

Своим присутствием. Табаком. Видите, что здесь творится? Дохнуть нечем. — Я чувствую, что начинаю говорить глупости…»

Капитан не уходит, но автор уж закусил удила:

«— Значит, вы собираетесь все время при мне находиться?

— Да. Намерен.

— И сопку со мной атаковать будете?

Несколько секунд он пристально, не мигая, смотрит на меня. Потом демонстративно встает, аккуратно складывает газету, засовывает ее в планшетку и, повернувшись ко мне, медленно, старательно выговаривая каждое слово, произносит:

— Ладно. В другом месте поговорим.

И выползает в щель. По дороге цепляется сумкой за гвоздь и долго не может ее отцепить».

«Они славные ребята, — вскользь замечает автор о представителях политотдела, — понимают, что вопросы сейчас неуместны, и молча занимаются своим делом».

«Славные ребята», естественно, смеются, видя, как капитан пытается отцепиться от гвоздя. Живые люди!.. Они доедают свои консервы. «Я против них ничего не имею — торопливо добавляет Керженцев-Некрасов. — Но не мог же я одного капитана выставить». Они понимающе смеются и, пожелав успеха, уходят.

В подвале сразу становится свободнее…»

Вот что такое пусть и приневоленная, но точная и храбрая проза.

Инстинктивно, все той же «поротой спиной» советского человека почувствовал Виктор Некрасов: акцентировать надо на штабном, а не на «славных ребятах», Боже упаси!..

И по-доброму рассказал также о Сенечке — полковом агитаторе. О самом низовом работнике агитслужбы, таком же солдате, как и все. Сделал Сенечка чучело Гитлера, выставил его над бруствером, немцы стреляют по Гитлеру, а солдаты хохочут.

Говорили, не сойдет Виктору Некрасову изгнание представителей партии из землянки. Сенечка не перетянет чашу весов.

В самом деле, никто из советских писателей на такое не решался.

Шестьсот советских писателей в те дни сидели в лагерях или были уничтожены.

Виктор Некрасов решился…

И, наконец,

3. «Порок наказан, добродетель торжествует».