Юрий Пахомов - Прощай, Рузовка!

Зимой 1967 года я сжёг рукописи и решил серьезно заняться наукой. Для этого были все условия: превосходно оборудованная лаборатория в санэпидотряде, тема диссертации, солидный руководитель. Я сходу сдал часть экзаменов на кандидатский минимум, а в начале мая прилетел в Северодвинск Игорь. Группа молодых поэтов после совещания в Москве разъехалась по стране. Кравченко выбрал Север, чтобы повидаться со мной. У него уже готовилась к печати вторая книга со вступительной статьей Павла Антокольского. Мой друг был на подъёме, выступал в клубах, Доме офицеров флота, студенческих общежитиях, и везде его встречали громом аплодисментов. Он принёс с собой в наш северный город дыхание океана, простора, какой-то иной жизни. «Тебе нужно встряхнуться, — сказал он, — приезжай ко мне, во Владивосток. Это другая страна, другие масштабы».

Через год я вылетел во Владивосток и пережил ощущение, которое испытывает молодой матрос, впередсмотрящий на корабле — захлебнулся от вольного ветра.

Владивосток конца шестидесятых! Меня поразил сам город — с белыми свечами многоэтажек на сопках, со сверкающей голубизной бухтой Золотой Рог, с центральной бесконечной улицей Ленина, по старинке называемой Светланкой, с бриннеровскими домами (вспомним знаменитого голливудского актёра Юла Бриннера — дома принадлежали его семье), таинственной Зме-инкой и кораблём-памятником у причала.

Многоярусная конструкция города то ввинчивалась вверх, забираясь на рыжие сопки, то соскальзывала вниз, в распадки, и случалось так, что, прогуливаясь по скошенному тротуару неподалеку от центра, вы могли заглянуть в окно третьего этажа застывшего ниже дома. И всё это было соединено мостами и мосточками, арками, за которыми открывались узкие переходы, внезапно ныряющие в тупики. Ещё сохранилась Корейская слобода, где среди новостроек крепенькими грибами прорастали фанзы с иероглифами на ставнях.

Владивостоку вообще не свойственны прямые линии, но меня как-то особенно поразила Китайская улица, взбирающаяся вверх, к основанию сопки. Однажды по этой улице с невероятным грохотом скатился на коляске с мороженым друг Игоря известный поэт Илья Фаликов. В городе об этом рассказывали с удовольствием и даже с гордостью, как о некой достопримечательности.

Во Владивостоке любили поэтов, актеров и авантюристов и вообще всё нестандартное.

Обилие воды, чайки, простор, солнце, тёплые дожди и каждый день неожиданные встречи — вот впечатления первых дней.

Утром, наскоро перекусив, мы с детским топотом скатывались по крутым лестницам-трапам мыса Диомид к причалу, садились на катер и через полчаса оказывались на тридцать шестом причале, в самом центре Владивостока. После плоского, уныло-болотного, серо-деревянного Северодвинска замечательный приморский город выглядел чем-то вроде Сан-Франциско или Рио-де-Жанейро. И обитатели Владивостока были ему под стать.

В той поездке я осознал, что означает слава. Игоря узнавали на улицах. Мы беспрепятственно проходили в молодёжные кафе, хотя там у входа стояли очереди. Вскоре друзья Кравченко отправили нас в составе съёмочной группы на острова Римского-Корсакова. Телевизионщики снимали фильм «Изобата-50» о погибшей шхуне «Восток», описанной ещё Гончаровым. Потом мы оказались на острове Попова, выступали перед рыбаками, жили в доме старого шкипера, ловили трепангов, бродили по острову, где росли лопухи в человеческий рост, а плоды шиповника были величиной с яблоко, подружились с молодыми учительницами, ходили ночью купаться. Вода фосфоресцировала, и было жутковато, когда рядом всплескивала крупная рыба. Как-то во время путешествия вдоль ручья, стекающего в море, набрели на островок, сплошь усеянный махаонами. Когда бабочки шевелили крыльями, казалось, островок вспыхивает радужным пламенем. Это был какой-то другой, сказочный мир.

Дружить с Игорем непросто. Он яростный спорщик и в споре может обидеть. Спорили мы до хрипоты, часто ссорились, как-то по нелепому поводу два года не переписывались, не звонили друг другу. Но потом всё забылось. А сейчас чего уж нам делить, когда жизнь катится под уклон, и звук бубенцов всё глуше и глуше. Я держал на руках его сыновей, из которых выросли славные мужики, крепкие и надёжные. И жена Игоря иногда ворчит на меня так же, как и на мужа.

Мы — два хрупких сосуда, в которых бережно хранится память о прожитых годах.

…Задолбала химия: физколлоидная, неорганическая, органическая. Практические занятия, коллоквиумы, зачёты. Преподаватели — одни женщины, а женщины — существа безжалостные. «Неуды» так и сыпались на бедные курсантские головы, и как результат — неувольнение в город. А город манил, подмигивал огнями, и сны снились — товарищам рассказать неловко. Я жил вольготней. Три тренировки в неделю, две — в академическом спортивном зале и ещё одна, в субботу, в боксерском зале Ленинградского дома офицеров. В академическом зале у меня практически не было противников в моём весе для спарринга, боксировал в основном со средневесом, матросом кадровой команды Братановским, перворазрядником. Тренировки в ЛДО носили ещё более жёсткий характер. Тренировалась сборная Ленинградского гарнизона, и пареньки там были крепкие. Суббота — день увольнения. Но куда пойдёшь, если под глазом фингал, брови посечены и залеплены пластырем. С такой рожей патруль заметет, да и в милицию можно загреметь. В казарме меня с надеждой ждали различного рода страдальцы: заступи дневальным, подмени в пожарном отделении или в группе по борьбе с наводнениями. Был ещё один идиотический наряд: ходить в патруле по территории академии.