Сергей Марков: Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса. Неофициальная биография писателя

В середине 2000-х очередная волна репрессий обрушилась на кубинскую интеллигенцию, и Маркес стал объектом беспрецедентной критики за его многолетнюю поддержку кубинского диктатора. Отвечая на вопросы журналистов, он уверял, что не смог бы сосчитать всех узников совести, диссидентов, вообще политических заключённых, которым за двадцать лет — при абсолютном молчании общественности — помог выйти из тюрьмы, эмигрировать с Кубы… Некоторым дружба Маркеса с Фиделем представляется непостижимой и относится к области исповедуемого нобелевским лауреатом магического, фантастического реализма.

А вот что рассказал о Гарсия Маркесе сам Фидель Кастро:

«Я могу назвать Габо даже больше, чем просто другом, наши встречи всегда носят оттенок семейности, такая атмосфера бывает именно когда через какое-то время собирается семья и начинаются воспоминания, шутки, смех, грусть… Однажды я пригласил его в мой родной Биран, по дороге в машине стали вспоминать прошлое. „Они убили Гайтана!“ Этот крик, разносившийся по улицам Боготы 9 апреля, я услышал, стоя с группой молодых кубинцев — организаторов Съезда латиноамериканских студентов… Я за день до того удостоился чести быть представленным колумбийскими студентами Гайтану. Он поддержал нас и вручил нам брошюры с текстом, известным как „Молитва миру“, — то была речь, произнесённая по случаю Марша молчания — многолюдного впечатляющего шествия, прошедшего в знак протеста против убийств крестьян силами колумбийской олигархии. Габо участвовал в том марше… И вот теперь был жаркий день. Толпа волокла по улицам убийцу, им оказался какой-то безработный шизофреник, которого наняли олигархи. И это убийство мгновенно вызвало народный гнев. Громили витрины, поджигали лавки, переворачивали машины. Некоторые уже несли на плечах радиоприёмники, пианолы, узлы с вещами, ящики, шкафы, разные товары из магазинов… Слышались выстрелы, крики, стоны, ругань, вдоль тротуара текла кровь… Хаос царил на залитых солнцем перекрёстках, площадях, поросших цветами террасах… И в беснующейся толпе я увидел худощавого паренька небольшого роста, прижимавшего к груди большую печатную машинку. Толпа стиснула его со всех сторон, но он не выпускал машинку. Не знаю уж, чья была эта машинка, откуда, но я решил ему помочь — я с силой толкнул его, машинка упала, ударилась об асфальт. И вот я рассказывал о том случае в машине по дороге ко мне на родину, Габо внимательно меня слушал, кивал… Должен сказать, что латиноамериканские писатели мало сочиняют, придумывают, потому что действительность у нас часто более фантастична, чем сказка, и превосходит любое воображение писателя. Вот и у нас с Габо какие-то удивительные совпадения. Я говорил ему о том, что мы тогда, 9 апреля 1948 года, были в одном городе, ходили по одной улице, сидели в одних и тех же кафе, были свидетелями одних и тех же событий. „Не правда ли странно, Габо?“ — спросил я его. А он, помолчав задумчиво, улыбнулся своей застенчивой улыбкой и сказал: „Фидель, так ты помнишь того типа с машинкой? Это был я. Мы тогда с тобой разговорились, ты назвал своё имя, сказал, что приехал с Кубы. И это была моя машинка…“

Через много лет в Колумбии по случаю проведения IV Ибероамериканского саммита хозяева организовали прогулку в конном экипаже по окруженным стенами старинным районам Картахены — своеобразной Старой Гаване, охраняемой исторической реликвии, — вспоминал Фидель. — Товарищи из кубинской службы безопасности сказали мне, что нецелесообразно участвовать в незапланированной прогулке. Я подумал, что это чрезмерная предосторожность, хотя всегда уважал их профессионализм и сотрудничал с ними. Я подозвал Габо, стоявшего поблизости, и в шутку сказал ему: „Садись с нами в этот экипаж, чтобы нас не пристрелили!“ (Чисто фиделевская весёлая шутка. — С. М.) Он так и сделал. Мерседес, которая осталась там, откуда мы отправлялись, я добавил в том же тоне: „Ты будешь самой молодой вдовой“. Лошадь двинулась в путь, прихрамывая под нашей тяжестью. Копыта скользили по мостовой… Только потом я узнал, что там произошло то же самое, что в Сантьяго-де-Чили, когда телевизионная камера с установленным в ней автоматом была нацелена на меня во время интервью, которое я давал журналистам, и наёмник, орудующий ею, не осмелился выстрелить. В Картахене они сидели в засаде в некой точке старого города, вооруженные винтовками с оптическим прицелом и автоматами. Но рука убийцы дрогнула, когда он увидел в прицел, что меня заслоняет голова Маркеса — они не смогли выстрелить в своего Габо!.. На другой день недруги, в том числе коллеги Габо, известные всему миру писатели, обвиняли его в том, что он заделался ко мне чуть ли не телохранителем. Но это значит, не понимать ни наших отношений, ни самого Гарсия Маркеса… Мне кажется, что я знаю Габриеля всю жизнь. Я даже не представляю то время, когда я его не знал. Однажды он признался, что до сих пор его укоряет совесть за то, что он поддержал, как бы подогрел мой интерес к бестселлерам „быстрого потребления“. Но для меня это всегда было способом отвлечься от деловых бумаг, всяческих государственных документов… Добавлю, что Габо привил мне желание в следующей реинкарнации, в другой жизни непременно родиться писателем, притом обязательно таким, как Гарсия Маркес. Я хотел бы так же, как он, уметь передавать мельчайшие детали, достоверно, правдиво излагать самые невероятные фантазии, которые в ином изложении могли бы показаться просто бредом сумасшедшего. Однажды он написал в очерке, что я проглотил за раз восемнадцать кубиков льда, и хотя этого не было, о чём я и говорил, но в конце концов поверил ему. Да я во всё, что он рассказывает и пишет, верю. Помню, что в первоначальном тексте его повести „Любовь и другие демоны“ герой ехал на лошади, которой было одиннадцать месяцев. Я тогда сказал ему: „Слушай, Габо, добавь коню года два-три, в одиннадцать месяцев он же ещё жеребёнок“. Он, как мне показалось, не очень обратил внимания на моё замечание. В результате в романе о докторе Альренунсио Са Перейре Као он описал человека, который плакал, сидя на придорожном камне у своего коня, которому в октябре исполнилось бы сто лет, но его сердце остановилось, когда они спускались по склону горы. Вот так Габо изменил возраст коня в неожиданно-фантастической манере, свойственной только ему!.. Всё его творчество — это свидетельство его сентиментальной привязанности к истокам, корням, к латиноамериканскому духу. И ещё — это постоянное и непреложное доказательство приверженности правде, прогрессивным идеям.