Александр Русов - Суд над судом - Повесть о Богдане Кнунянце

Как и всегда бывает в подобных случаях, господин прокурор и теперь не мог не коснуться в своей речи моей национальности. Видно, такова уж прокурорская тактика. Стоит ли мне говорить, господа судьи, о том, что для нас, социал-демократов, национальные различия не играют никакой роли. В прокламации, найденной у меня, есть указание, как наши японские товарищи отнеслись к войне. Не лучшее ли это доказательство, что в оценке политических событий национальное происхождение социалиста никакого влияпия не имеет? Не знаю, что хотел сказать своим указанием прокурор. Во всяком случае, человек, хоть сколько-нибудь знакомый с социалистической литературой, не должен был бы касаться этого вопроса.

Я кончаю. Не могу напоследок, господа судьи, не указать на всю несообразность того, что вы собираетесь делать. Вы беретесь судить революционера в то время, когда на дворе революция. Вы беретесь защищать режим, который историей осужден на гибель.

Судите же, господа судьи, а нас с вами революция рассудит!

11 апреля 1905 г.

Анне Аваковне Исаханянц

Москва, Столешников пер., дом Корзинкиной, кв. 20

Дорогой Богданчик. Сейчас получила от тебя телеграмму. Неужели ты свободен? И неужели совсем? Я просто очумела от радости и, главное, от неожиданности. Хотела тебе, в свою очередь, послать телеграмму, чтобы узнать поскорее подробности, но не знаю, где ты находишься, да и вообще боюсь, как бы не оказать медвежьей услуги.

Пиши скорее, как ты думаешь сейчас быть. Освобожден ли ты и от первого наказания или должен ехать в ссылку? Приедешь ли ты сюда? Я думаю, это очень возможно, так как ты можешь получить мандат. Вообще, пиши скорее. Я ничего пока не предпринимаю. Говорят, ЦК уже порвал с Советом…

Мой адрес: Париж, ул. Аббэ де л'Эпа, 6, Северная гостиница, г-же Гургеньевой.

Текст этого письма, как и все остальное сохранившееся от переписки Богдана Кнунянца и его жены, дошел до наших дней исключительно благодаря бдительности и усердию российской полиции, ее профессиональному пристрастию к переписыванию чужих писем, «полученных агентурным путем». Таким образом, охранке суждено было сыграть в конце концов не вполне свойственную ей роль хранительницы революционных и отчасти семейных реликвий. Только полиция и сохранила — все остальное сгорело в Шуше во время армяно-татарской резни 1920 года.

Вместо восьмилетней каторги или вечной ссылки, предусмотренных положениями статей 126 и 129, Богдан Кнунянц был приговорен к четырехмесячному заключению в крепости. Не отсидев по окончании суда и пяти дней, он был выпущен под залог трехсот рублей, собранных товарищами. Это составляло одну пятую того, что требовали за него три года назад, арестованного в связи с бакинской первомайской демонстрацией. То ли цены на революционеров резко упали, то ли невиданно возрос курс золотого рубля, то ли так сильно подействовал на судей profession de foi, что они решили поскорее избавиться от языкастого заключенного. Так или иначе, 5 апреля 1905 года Богдан оказался на свободе.

Тогда, после неправдоподобно теплых для Москвы дней ранней весны, вдруг резко похолодало, так что приходилось одеваться во все зимнее. Минутное опьянение, радостное ослепление свободой быстро прошло. Он чувствовал себя точно после тяжелого сна, наполненного беспорядочными видениями, или как после долгого плавания — на берегу. Пошатывало, клонило в сон, хотелось куда-то ехать, идти, но не было сил. Недели две после освобождения он еще оставался в Москве, ждал ответа от Лизы на отправленную ей телеграмму.

Он не мог потом припомнить ни одного события тех двух недель. Осталось лишь стыдливое чувство словесной избыточности — что-то вроде отравления словами. Он думал: может, вместо выступления следовало написать, опубликовать? Что толку в речи, обращенной к кучке лиц, не способных понять тебя?

Хотелось вспомнить хотя бы осповные события, а вспоминались лишь ощущения. С помощью древней науки истории и новейшей — геронтологии я искал потерянного во времени родственника на перекрестьях чужих судеб, на пересечениях с собственной судьбой. Может, уже тогда, в 1905-м, Богдан пытался опробовать на себе препараты, синтезированные в пилипенковской лаборатории? В таком случае стали бы понятными провалы в памяти, но вопрос о том, где кончается «он» и где начинаюсь «я», все равно продолжал бы оставаться открытым.