Александр Лебедев - Честь - Духовная судьба и жизненная участь Ивана Дмитриевича Якушкина

«В общественном сознании того времени монархическая власть в отличие от дворянства не воспринималась как сила, экономически заинтересованная в сохранении крепостного права. Весьма неглубокие и лишенные каких-либо антагонистических тенденций антидворянские настроения Александра I казались настолько значительными, что его считали способным пойти на самые радикальные преобразования в социальной области для упрочения своей политической власти… В 1817 г. тайное общество не смогло выдвинуть в противовес предполагаемой правительственной программе в крестьянском вопросе сколько-нибудь положительные решения. Дворянский классовый подход отчетливо сказался в работе над составлением устава Союза благоденствия, так называемой «Зеленой книги», которая была написана в конце 1817 — начале 1818 г., т. е. в то время, когда политическая физиономия нового общества еще полностью не определилась… Исследователями установлен тот факт, что содержание «Зеленой книги» во многом перекликается с опубликованной в печати и хорошо известной декабристам первой редакцией устава Тугендбунда… Отсутствие требований по крестьянскому вопросу, на наш взгляд, не было вызвано конспиративной осторожностью, как это считают некоторые исследователи. В конце 1817 — начале 1818 г. идея освобождения крепостных еще не оформилась в революционное требование, она легально обсуждалась в печати и не нуждалась в сокрытии. Очевидно, на редакции первой части «Зеленой книги» сказались в какой-то степени опасения оттолкнуть от общества дворянскую массу…».

«Влияние философских идей XVIII века оказалось в известной мере пагубным в Петербурге. Во Франции энциклопедисты, освобождая человека от старых предрассудков, внушали ему более высокие нравственные побуждения, делали его революционером. У нас же Вольтерова философия, разрывая последние узы, сдерживавшие полудикую натуру, ничем не заменяла старые верования и привычные нравственные обязанности. Она вооружала русского всеми орудиями диалектики и иронии, способными оправдать в его глазах собственную рабскую зависимость от государя и рабскую зависимость крепостных от него самого. Неофиты цивилизации с жадностью набросились на чувственные удовольствия. Они отлично поняли призыв к эпикуреизму, но до их души не доходили торжественные звуки набата, призывавшего людей к великому возрождению».

Как Екатерина II желала бы приспособить Вольтера и Дидро к своим самодержавным вожделениям и принаняла-таки Лагарпа в штатные воспитатели к юному Александру, так и сам уже институт российского крепостничества в свой черед старался принарядиться или даже и переодеться в шулерски передернутую традицию западноевропейского свободомыслия. Откровенный и наглый социально-нравственный цинизм, явившийся результатом означенных устремлений, Денис Давыдов увидел очень остро. Но весьма характерным образом он и смешал с этой цинической модой на фасадное вольтерьянство и наемное просветительство традицию органического переосмысления действительного опыта западноевропейского свободомыслия.

Сейчас это отождествление Чаадаева с «мошками да букашками» — «нашими Мирабо» может восприниматься как некий курьез запальчивого воображения «поэта-партизана». И только. Нет, не так уж все-таки безоглядно запальчив был Денис Давыдов в своих поэтических «набегах». В этом едва ли, конечно, не преднамеренном смещении понятий и оценок сказалось многое, некое ура-патриотическое «антизападничество», в частности. Кстати, стихотворение представляется продуманным. «просчитанным», как и многие иные, столь, казалось бы бесшабашные создания пера этого поэта… Стихотворение появилось в тот как раз год, когда разразилась буря вокруг «Философических писем» и Чаадаев был «высочайше» определен в сумасшедшие. Но это — к слову. А вот прецедент нарочитого смешения подлинного свободомыслия с показным «вольнодумством» заслуживает внимания. Так смешиваются, смещаются важные координаты в сфере социальной нравственности и духовных традиций. Иное отчасти дело, что отличение позиций «наших Мирабо» от позиции Чаадаева могло оказаться и не по плечу Давыдову — гусарских понятий о чести тут было мало.