К. Осипов - Богдан Хмельницкий

И все-таки Хмельницкий не видел другого выхода, как согласиться на эти тягостные условия.

В Турции сменилось благожелательное Хмельницкому правительство; татар на Украине оставалось мало. Москва после берестечского поражения очень охладела к Хмельницкому. Своими же силами Украина не могла теперь справиться с противником: козаки потеряли под Берестечком большую часть артиллерии, приближалось холодное время года, усугублявшее трудности, и к тому же некоторые члены старшúны возглавляемые полковником Гладким, открыто и резко выступали против гетмана.

Нужно было во что бы то ни стало получить передышку, чтобы урегулировать все это. Богдану хотелось уплатить за эту передышку менее дорогой ценой. Но выбора не было. Оставалась возможность обеспечить интересы старшúны, но приходилось принести в жертву кровные интересы широких масс.

Гетман пошел на это. Больше того: получив предварительно знатных аманатов (заложников), Хмельницкий согласился поехать в польскую ставку, чтобы лично подписать договор. При встрече с Потоцким, своим бывшим пленником, он держался очень смиренно, кланялся и даже плакал.

«Он имел обыкновение плакать, когда необходимость вынуждала его к этому», с досадой замечает по этому поводу историк Шевалье [149] Pierre Chevalier. Histoire de la guerre des Cosaques contrę la Pologne […]. Paris, 1663, p. 208. .

Богдан делал то, что считал нужным делать во имя государственных интересов украинского народа. Немало усилий, должно быть, стоило ему принудить себя к такому унижению.

Однако народ думал иначе. Еще в Белой Церкви, когда сделались известными статьи нового договора, колоссальная толпа окружила замок и подвергла его форменному штурму.

— Ты, гетман, себя да старшúну спасаешь, — кричала беднота, — а о нас и знать не хочешь!.. Отдаешь нас, бедных, на муки под киями, батогами, на колах да на виселицах! Но прежде чем дело дойдет до того, ты сам положишь свою голову, и ни один лях не уйдет живым!

Измученные люди были правы в своем возмущении, но еще более прав был Хмельницкий, смотревший на вещи более широко и видевший неподготовленность страны к немедленному возобновлению борьбы.

Опасаясь, как бы делегаты не пострадали, гетман с полковниками выбежали к разъяренной толпе и под градом камней и стрел принялись разгонять ее саблями и плетками. Взяв в обе руки булаву, Богдан опускал ее изо всех сил на головы «бунтовщиков», удивляя бесстрашием польских комиссаров, которые, трепеща, наблюдали из окон за этой сценой. Тем временем хитроумный Выговский повел, обращаясь к толпе, медоточивые речи.

— Посол, как осел, — повторял он употребительное тогда сравнение: — что положат на него, то и несет. Вдобавок, пан Кисель не лях, а русский. Чего же вы хотите, злодеи?

Кое-как, посредством уговоров и угроз, удалось рассеять многотысячную толпу (доходило до угрозы стрелять из пушек). Послы выехали к Потоцкому. Но едва они покинули пределы города, их снова окружила яростная толпа, оттеснила конвой и ограбила дочиста.

— Знали ляхи, кого послать! — кричали некоторые. — Кисель — русский, а прочие — литовцы. Если бы настоящие ляхи пришли, то не сносить бы им головы!

Перепуганные делегаты добрались, наконец, до коронного гетмана и сообщили о договоренности с Хмельницким. Потоцкий распорядился, чтобы вся польско-литовская армия (к этому времени Радзивилл вывел из Киева свои войска и соединился с Потоцким) придвинулась к Белой Церкви, дабы «принимать присягу на верность от подданных его королевского величества запорожских козаков».

И тут неожиданно не только для поляков, но и для Богдана разыгрался эпизод, выделяющийся даже на фоне необычайных событий того времени.

Когда польская армия приблизилась к Белой Церкви, Потоцкому доложили о прибытии козацких представителей. К совершенному изумлению всех присутствующих, в палатку вошли 12 никому неведомых, бедно одетых козаков и заявили:

— Войско запорожское послало нас к вашим милостям просить, чтобы вы утвердили Зборовские статьи.

Впечатление было ошеломляющее.

— Что ж это? — кричали в бешенстве паны. — Не будем ли уж мы игрушками в руках презренного хлопства?

До нас не дошли точные данные о том, что происходило в эти дни в Белой Церкви. Но легко себе представить, какая грозная, стихийная волна гнева и протеста прокатилась по всему козацкому войску, если Хмельницкий в первый — и последний — раз выпустил из своих рук кормило власти, был отодвинут на задний план, вместе со всей старшúной стушевался, предоставил действовать безвестным вожакам бедноты.