Борис Хотимский: Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе

Ну что ж, Иосиф. Для тебя жизнь вроде бы не так уж беспросветна?

Для тебя… А для других? То-то и оно!

Об этих событиях знал весь Подольск. Многие подробности Иосиф услышал от Чижова и от Маркова, вожака большевиков-зингеровцев.

Началось с того, что на заводе «Зингер», в никелировочном, ввели новые расценки для поштучной работы. И никелировщики забастовали, цех встал. После чего зингеровцы незамедлительно собрались на заводском дворе. С неба плеснуло дождем — промокли вмиг. Но не разошлись, пока не приняли решение — бастовать всему заводу. Не разошлись, пока не выработали требования и не выбрали делегатов от каждого цеха, которым поручили передать эти требования директору завода Диксону.

Требования были такие. Прежде всего — восьмичасовой рабочий день. Восемь часов — в цехе, восемь часов — отсыпаться, восемь часов — сам себе хозяин, итого двадцать четыре часа, как раз сутки. Затем — чтобы никаких изменений в сдельных расценках. А за стачку чтобы ни один человек не был уволен. Да, между прочим, и обращение администрации с рабочими — повежливее бы, поуважительнее, нежели бывало прежде.

Делегаты все эти требования Диксону передали. Теперь ждали ответа. Митинговали ежедневно. И, чего раньше не наблюдалось, на каждый митинг являлся лично Диксон, собственной персоной. Каждого оратора он выслушивал с полнейшим вниманием. Так казалось…

Но оказалось иное. Директор обратился к московскому губернатору за подмогой. И тот — по давней российской традиции — прислал подмогу недвусмысленную. Прислал полицейские части.

А ведь семьи у многих, жены плачут и попрекают, Детишки несмышленые ревут, есть просят. Сердце-то не камень. А тут — команда с ружьями… Как оно еще обернется? Боязно!

Можно ли винить безоружного да семьей обремененного, коли оробеет он перед жестокой силой? Не суди — и несудим будешь…

Нет, не во всех случаях жизни пригодна сия заповедь!

Того, кто заслужил, необходимо судить. Однако осуждения заслуживали не те рабочие, которые заколебались. Осуждения заслуживали провокаторы, которые знай подталкивали колеблющихся, чтобы вовсе упали. Ниц!

Под воздействием провокаторов иные все чаще приходили на свои рабочие собрания под хмельком и кричали, требуя денежной помощи: дескать, бастуем, бастуем, а жрать уже не на что!

— Жрать, говорите, не на что? — отвечали им. — А напились нынче в долг, что ли?

На столь трезвые замечания те грозились, явно подученные кем-то, что если денежной помощи не получат, то завтра же выйдут на работу и поведут за собой, скажем, весь литейный цех.

Ну, откуда, спрашивается, столько денег у стачечного комитета? И сорвалась забастовка.

Директор же, который поначалу демонстративно отбыл за границу, теперь воротился со щитом. Счел полезным обратиться к побежденным зингеровцам со следующим посланием:

«Рабочим завода.

Несмотря на то что завод после продолжительной остановки только на днях возобновил работы, тем не менее, как я имею сведения, среди рабочих находятся злонамеренные люди, агитирующие опять за забастовку.

Ввиду этого нахожу нужным заявить:

если какой-нибудь из цехов прекратит работу, то рабочие этого цеха будут немедленно рассчитаны; если же прекратят работу несколько цехов, то завод будет опять закрыт на неопределенное время.

Что же касается слухов о будто бы предполагаемом по всему заводу уменьшении заработков, я заявляю, что эти слухи ни на чем не основаны…

Директор завода Компании „Зингер“ В. В. Диксон

июля 29 дня 1913 г.

г. Подольск Моск. губ.».

— Он, видите ли, заявляет! — Чижов не снял — сдернул с переносицы пенсне, рывком вытащил из кармана скомканный платок, протер стекла. — Он заявляет!.. Мы тоже кое-что заявим, дайте срок. Верно, Иосиф?

— Чем я могу помочь, Николай Георгиевич? Может, мне перейти к вам на завод? Найдется там место для токаря?

Чижов вернул пенсне на переносицу, ответил не сразу, не спеша:

— Ладно, обмозгуем этот вопрос, решим, где ты нужнее. С Марковым потолкую. А пока что… — не договорив, он только рукой махнул.

— Что, Николай Георгиевич? Час от часу не легче?

— Вот именно!

У Варейкисов хохотали. Так дружно, так громко, что пламя керосиновой лампы метнулось испуганно, едва не погасло — на стекле затемнели мазки копоти.

— Ну, сынок, потешил! — Михаил Викентьевич, все еще смеясь, вздрагивая костлявыми плечами, подправил фитиль — лампа успокоилась, перестала коптить. — Давно так не смеялся… Еще там есть что-нибудь в таком же роде?