Филипп Голиков: Красные орлы (Из дневников 1918–1920 г.г.)

Недавно заходил врач, посмотрел меня, сказал: скоро на выписку.

Сестра объяснила, что после тифа комиссия всем дает месячный отпуск. Вот бы славно. Поехал бы домой, отдохнул немного. Говоря правду, сил-то осталось совсем чуть-чуть. Едва пишу. И вижу даже плохо, хотя сейчас ясный день.

До чего хочется побывать дома, а по пути заехать в Камышлов, зайти к доброй Прасковье Ионовне, к старым товарищам!

Даже не верится, неужели возможно такое счастье!

Перечитывал дневник. Скупо все-таки записано о поездке домой в августе. Лежу и вспоминаю об этих добрых днях.

Опять Новый год… На этот раз я встречаю его в госпитале. Выписаться не пришлось. Перед самой комиссией подсек возвратный тиф. Свалил еще на полмесяца.

Возвратный вроде бы легче сыпного. Но жар бывал большой и полное бессилие. Все сознаешь, понимаешь, а двинуть рукой не можешь. Голова и тело в огне. Пытаешься говорить, но язык словно бы сам по себе несет какую-то околесицу. Сосед советует:

— Ты бы помолчал, поспал.

Да разве уснешь!

Год кончился разгромом Колчака, Юденича, Деникина. Прекрасно!

Послезавтра, в среду, пойду на комиссию. По старому стилю это будет 25 декабря — первый день рождества.

Надеюсь на удачу. Мечтаю походить по улице, подышать морозцем, поработать физически.

Уже потерял счет скучным, однообразным дням болезни. Время движется медленно. Ни газет, ни книжек. Почти совсем оторван от живого мира. Единственная радость — в окно глядеть. Там мчат извозчики, ползут обозы, пробегают горожане.

До чего же тянет на улицу. Надоело здесь…

Два месяца не раскрывал дневника. Очень ослаб после болезни, трудно было писать. Да сказать правду и отвык постепенно от этого занятия.

Сегодня снова вернулся к нему, просмотрел и решил не вставать до тех пор, пока хоть кратко не опишу все, что произошло со мной за последнее время.

6 января выписали из госпиталя и предоставили два месяца отпуска для восстановления здоровья.

Через два дня выехал из Тюмени и еще через сутки, т. е. 10 января, вылез из вагона на станции Колчедан (в 17 верстах от Борисовой). Ни в Тугулыме, ни в Камышлове не останавливался.

Попутчиков не оказалось. Закинул за плечи мешок и отправился в Борисову.

Пришел еще засветло. Наш дом был пуст. Семья переехала в Екатеринбург. Там отец работает в губернском отделе здравоохранения.

Направился к бабушке Анне. Она встретила меня с распростертыми объятиями и, конечно, со слезами. Сколько раз ей, бедной, пришлось провожать меня! Сколько она переволновалась из-за меня, когда я был в боях или лежал в тифу!

Я у нее любимый внук, и мне она так же дорога, как и мать.

Из всех сыновей у бабушки дома только Митрофан. Ему еще нет семнадцати. Дядя Сережа ушел в Красную Армию мстить белым за избиение и муки в колчаковской тюрьме.

Неделю, не меньше, я отъедался и отсыпался. Целыми днями лежал на полатях. Потом началась моя обычная жизнь — партийная ячейка, сельсовет, волисполком, школа, библиотека, Народный дом…

Свободное время проводил со сверстниками. Не все из них дома. Одни не вернулись из белой армии, другие ушли в Красную. А некоторые уже никогда не вернутся. На Южном фронте убиты белыми мои хорошие друзья Иван и Матвей Голиковы.

Деревня, чем может, помогает Советской власти и Красной Армии: людьми, продовольствием, обозом и многим другим. Однако кулаки, подкулачники, церковники, укрывшиеся белобандиты, вроде Гришки Грехова и Гришки Козлова, норовят подорвать эту помощь. Сельским коммунистам и активу нелегко приходится.

С первых же дней моего пребывания здесь в бабушкиной избе стали собираться соседи-однодеревенцы. Говорили о новостях, о хлебе, о земле, о подготовке к весенним работам в поле.

Богатеи не хотят отдавать хлеб, особенно пшеницу, не хотят возвращать землю, которую они всеми правдами и неправдами захватили у бедных при Колчаке и еще раньше при царе. А с землей в нашей местности положение давно уже стало тяжелым. В деревнях многие из молодых мужчин не имели никакого душевого надела. Взять для примера хотя бы нашу семью. В ее составе четыре человека мужского пола, и на всех был только один надел, отцовский, размером в полторы десятины, а мы, трое сыновей, оставались «бездушными». Членам же семьи женского пола о земле не приходилось и думать — им не полагалось ничего.

О том, что бывало у нас в старое время из-за нехватки земли, говорит трагедия, случившаяся в семье Лопатиных, наших дальних родственников из села Зырянского. Старик Лопатин умер, и за хозяина дома остался старший из братьев — «большак» Борис. Средний брат Зиновий находился в это время «на действительной» — в солдатах. Но через 4 года он вернулся, женился и захотел вести свое хозяйство самостоятельно. Потребовал от Бориса выделить ему душевой земельный надел. Борис отказался. Начались ссоры. Характер у Бориса был злой и буйный. К тому же он отличался упрямством: уговорить его никто не мог. И вот однажды при очередной ссоре, возникшей на поле во время пахоты, старший брат выстрелил в упор в грудь Зиновию из заранее припасенного шомпольного ружья, заряженного ржавыми гвоздями. Зиновий был убит наповал.