Георгий Иванов: Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне

Мне возразят, что «Совр<���еменные> Записки» журнал общественно-литературный, что, скажем, и о русской музыке они не помещают статей. Я и не собираюсь «Совр<���еменные> Записки» упрекать. Я только на их примере хочу показать, как в расчеты даже самые тщательные по охране и утверждению русской культуры не входит малейшая мысль о русской живописи. И на что русской музыке, например, страницы «Совр<���еменных> Записок», когда каждый день любая радиостанция утверждает ее всемирное торжество. Живопись же из всех русских достояний находится в положении наиболее печальном. Она вся осталась «там», с физическим телом России. На выставках, подобной рижской, при всем ее очаровании, — собираются только клочки, обрывки, намеки. Да и такие выставки величайшая редкость. Казалось бы прямой наш долг постоянно напоминать о русской живописи, изучать ее, говорить о ней…

Вместо этого — молчание. Журналы, газеты, ораторы и все мы зарубежные русские без исключения только продолжаем в этом случае то, что «не нами заведено» и вероятно не нами кончится: полное равнодушие русских к творчеству художника.

Когда, как по мановению волшебной палочки возникло в России «из ничего» великое национальное творчество, сразу же как-то само собой определилось какое из искусств будет любимцем и какое пасынком. Много горя, несправедливостей, жестокостей, унижений выпало на долю русской литературы. Но на одно она пожаловаться никогда не могла. Самого тяжкого испытания, которое может выпасть на долю свободного творчества — невнимания — русские писатели никогда не знали.

Напротив. Каждый из них, как бы в награду за другие, серьезные стороны писательской жизни получал от России избыток интереса, приток внимания. Часто это было совсем и не по заслугам, давалось авансом. Писатель в России мог быть нищ, голоден, ссылаем в Сибирь, как Достоевский, разжалываем в солдаты, как Полежаев, но если у него был талант, — он не мог сомневаться, что он будет услышан, читаем, любим. Если запретят книгу, найдутся тысячи рук, чтобы переписать ее и распространить в списках, если его сошлют, — найдутся пути для общения с читателем и из ссылки. Что-что, а завоевывать читателя русскому литератору не приходилось. Тот был сам собой заранее завоеван, насторожен, готов слушать писателя, верить ему, учиться у него. И вот, рядом с литературой другое, такое же казалось бы высокое искусство, такое же могучее «средство воздействия» на душу человеческую — живопись…

…В 1858 году, летом в Петербург возвращался художник Александр Иванов. Свыше двадцати лет он проработал в Риме над картиной «Явление Христа народу». Возвращался он в Россию, по его собственным словам, «с ужасом и отвращением»: он знал, как расценивается там «кровь и душа живописца, положенные на краски».

В Риме, тогдашнем центре мировой живописи «толпы стояли» перед помещением, где «Явление Христа народу» было выставлено. Но в Петербурге Иванов встретил ледяное равнодушие к своему двадцатилетнему труду, стоившему ему здоровья, потери душевного равновесия и даже зрения, — он полуослеп над работой.

А. Иванов был гений. «Явление Христа народу» такой же шедевр великого искусства, как «Бесы» или «Война и мир». Многие ли из русских культурных людей отдают себе в этом отчет, я не знаю. Зато знаю на опыте, что в журналах, газетах, речах ораторов и лекциях профессоров за десять лет моего зарубежного житья имени Александра Иванова я не встречал и не слышал. И это не столько их вина, сколько отражение в эмигрантском зеркале все того же исконного русского равнодушия к холсту и краскам, сколько бы «крови и души» ни было замешано в них.

«Спешу ответить тебе. Извини, что коротко. Жары адские и я сижу все в воде. Иванов умер в двое суток от холеры, самой сильной. Он был огорчен, захлопотался и расстроил желудок. Вот и все».

После долгого отсутствия вернулся на родину величайший русский художник и привез гениальное свое создание. Через месяц по возвращении он — затравленный, разочарованный, потрясенный — умирает, и об этом, чуть ли не в день смерти, сообщает не кто-нибудь, а Панаев, не кому-нибудь, а Тургеневу. «Вот и все».

Дальше в письме идет:

«Я приобрел себе друга в Дюма. Вот исполин здоровья и как жрет…»

Русский художник осужден был с самого возникновения в России живописи на глубокое моральное одиночество. Он мог существовать благодаря поддержке тех или иных знатоков, но «дышать» ему было почти нечем. Критики не было. Внимания публики не было. Перед картинами мало кто «толпился». Только раз за все время существования русской живописи она испытала к себе прилив более широкого, чем любопытство «черни» или снобизм «любителей» интереса. Это было в пору передвижных выставок. Но это — только всего — живопись на короткое время попала в фокус отраженного света литературы. Не из-за искусства, а из-за сюжета плакали перед полотнами передвижников экзальтированные студенты и курсистки. Эта непрочная случайная связь длилась недолго. Зато на живопись сейчас же налегла вся тяжесть официального гнета «воздействия» удушения и цензур. «На передвижной выставке выставлена картина Репина, оскорбляющая у многих нравственное чувство», — докладывает Победоносцев Александру III. Или «не могу не сообщить вашему императорскому величеству о том всеобщем негодовании, которое возбуждает картина Ге».