Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

25 января, Москва. Провел у JT. H. целый вечер. У него было трое молокан, едущих в Петербург по делу об отнятых у них детях. У одного из них взяли единственного ребенка (чтобы удалить от «тлетворного» влияния родителей. По поводу отнятых у молокан детей Толстой еще в сентябре 1897 г. написал письмо государю).

Л.Н. был один. Софья Андреевна больна, Татьяна Львовна в Петербурге, куда поехала хлопотать об молоканах; других никого не было.

Когда я пошел домой, Л. H. вышел со мной, чтобы зайти на телеграф. Зашли в телеграфное отделение в одном из переулков Остоженки, где Л. Н. написал и отправил телеграмму Татьяне Львовне по делу молокан.

Испорченный им телеграфный бланк с недописанной телеграммой я сохранил.

7 августа. Приехал в Ясную третьего дня. Я встретил здесь интересный тип крестьянина, обладающего художественным дарованием; он рисует, говорят, поет и подбирает песни на фортепиано, пишет стихи. Это Вячеслав Ляпунов, еще молодой, но, к сожалению, чахоточный человек. Его стихотворение «Пахарь» было напечатано в «Русской Мысли».

1 сентября. 28 августа провел в Ясной, где праздновалось семидесятилетие Л. Н. Было много народу и очень шумно. Особенно значительного ничего не было. Провел я там только один день с утра до вечера.

14 октября. Вчера утром я вернулся из Ясной Поляны, где провел три дня. Я, между прочим, прочитал новую повесть Л.H., «Воскресение». Вторую, еще не отделанную половину, я читал в набросках, написанных на маленьких отдельных листках. Некоторые места были написаны только утром того дня, когда я читал.

За последнее время Л. Н. почти всегда бывал в удивительном настроении какого‑то просветления, какой‑то необыкновенной молодости всего существа. И какая при этом простота! Когда я, прочитав первую половину «Воскресения», попросил у него вторую, он дал мне папку, всю полную исписанной, большей частью на разной величины кусках, бумаги, и сказал:

— Вот здесь все. Прочтите, если что разберете. Конец еще только набросан.

Я попал в самое «святое святых» его работы. Я видел, как очищает, уясняет свою глубокую, психологическую работу Л.H., как часто маленькая перемена одного штриха влечет за собой полное изменение целого эпизода, как иногда простая перестановка двух отрывков освещает более ярким светом всю картину.

Удивительна сцена, когда Катюша швыряет Неклюдову фотографию и начинает в исступлении говорить ему все, что накипело у нее на сердце: и сто рублей, и желание спастись ею и обрести через нее духовное благо, как прежде она послужила его телу. Она кричит ему: «Ты противен мне, уйди, уйди, я видеть тебя не могу, ты весь мне противен, весь, весь: и плешь твоя, и твой поганый затылок, весь противен, ха, ха, ха!» — и ее истерический хохот и плач, как она упала на постель и вся тряслась от рыданий, а он долго стоял и наконец тихо, мягко положил ей руку на голову. (Сохраняю пересказ этой сцены, так как в окончательной редакции романа она совершенно видоизменена.)

14 ноября. На днях Софья Андреевна дала мне прочесть небольшой, написанный Л.H., отрывок «История матери», начало повести.

11 мая. Говорили о Каткове. Л. Н. высказал мнение, что Катков не был умен.

Софья Андреевна возмутилась и сказала:

— Всякий, кто думает не по — нашему, непременно глуп. На это Л. Н. сказал:

— Свойство глупых людей: когда вы им говорите что- нибудь, они никогда не отвечают на ваши слова, а все продолжают говорить свое. Эта черта всегда была в Каткове. Поэтому‑то я и говорю, что Катков был глуп. Вот и в Чичерине есть доля этого, хотя разве их можно ставить приблизительно рядом?

— Впрочем, — прибавил Л.H., — следует уважать всякого человека. У китайцев среди добродетелей упоминается одна — уважение. Просто, без отношения к чему‑нибудь определенному. Уважение к личности и мнению всякого человека.

Говорили о древних языках и классическом образовании. Л. Н. сказал:

— Когда я занимался и много читал по — гречески, я мог свободно понимать почти всякую греческую книгу. Я бывал на экзаменах в лицее и видел, что почти всегда ученик понимал только то, что он учил. Новые места были ему непонятны. И действительно, когда в гимназии выучено 80 слов, то правил учили, наверное, 65. При этом ничего нельзя знать.

— Я всегда поражаюсь, как прочно завладевают людьми всякие суеверия. Такие суеверия, как церковь, царь, войско и пр., живут тысячелетия, и люди так к ним привыкли, что они не могут теперь казаться такими необъяснимыми. Но суеверие классического образования создалось у нас в России на моих глазах. Главное, что ни один из самых ярых сторонников классического образования не может представить ни одного разумного довода в пользу этой системы.