Евгений Носов - Усвятские шлемоносцы

- Ну и брехать ты здоров,- покрутил головой Афоня.- Сколько тебя знаю, одной брехней жив. Кабы б немец ночью спал, дак не токмо тыкву, а и фитиль пеньковый куда надо вставили б. Хороша брехенька, да, как пуп, коротенька.

- Я-то тут при чем? За что купил, за то и продаю.

- У кого куплено-то, спросить.

- Дак я ж говорил, шуряк ко мне приехал. На проводы. Это уж он меня постриг. А самого его не берут. На него броня наложена. Потому как на железной дороге он. Сцепщиком работает.

- Ну?

- Говорит, поездов, эшелонов на станции - пропасть! Все путя забиты, никак не разъедутся. Бабы, детишки - эуи... куированные называются. Из теих, стало быть, мест, из опасных...

- При чем тут поезда? Ох и талдон!

- Да ты слухай! Я - Емеля, а ты дак и весь Хвома поперечный. Не даст досказать. Чего люди, то и я. Народ бает, может, чего и правда. Не все ж сплошь брехня. Я мелю, а ты сей...

- Ну, ну, валяй.

- Дак шуряку один старичок про то и рассказывал. Потерялся он, отстал от своего поезда, ночь, деться некуда, его и подобрали, привели в служебку.

- Поди, шпиен подосланный, такое брешет.

- Кой там шпиен! Наварили ему картох, поел, пошамкал, а потом под окнами из крана вставленную челюсть споласкивал. А шуряку-то в окно и видно. Доходяга. А так башковитый, про немца долго сказывал. Он еще из самой этой... как ее... Мне шуряк и город называл, да... А! Из Львова! Вот откуда! Будто часовым мастером тамотка был. Он и часы отдавал, только не за деньги, а чтоб за хлеб або за крупу. Кабы знато, дак я б и пшенца подослал. Ну да не об этом... Дак энтот старичок повидал их вдосталь, вот как я тебя. Сказывал, страховитые, и будто каски на них глубокие, по cамые плечи. Чтобы, значит, никакая пуля не задела.

- Погоди, погоди,- остановил Лобова Афоня-кузнец. Ежли по самые плечи, дак это ж вроде ведра должно. Ну-ка, надень на себя ведро - куда глядеть-то будешь?

- Дак, можа, там дырки прорезаны.

- Ну-ну...

- И на касках по бокам вроде бы рожки.

- А рожки для чего?

- Энтого я тебе не скажу, не знаю. Они ж не нашенской веры, а может, и вовсе без никакой, потому, должно, и рога. Дак вроде как я уже таких где-сь видал, на картинках. У моей Верки, в букварях, кажись... Тоже с ведром на голове и с рогами.

Матюха озадаченно поскреб в стриженом затылке.

- Во, братки, какую козюлю нам бить придется,- сказал он.- Боись, не боись, а куда денешься? А сапоги у него, сказывают, кованые - не то чтобы одни каблуки, а и вся подошва...

- Ну уж это точно враки,- не согласился Афоня.

- Это ж почему?

- А ходит-то он как, ежли вся подошва? Ну вот давай я тебе на подметку сплошную железку накую - далеко ли пойдешь?

- А черт его знает, как он ходит. Это ж немец! У него вон и штык не как наш - чтоб и человека колоть, и колбасу резать. Все продумано. Дак, может, и ноги у него как у коня...

- Понес, понес неоколесную! Поди макнись вон трохи.

- А чего? Глядь-кось, сколь за десять-то ден прошел Беги бегом - столь не пробежишь.

- Дак на машинах - чего б не пробечь. Что ж у него, пехоты нету, что ли?

- И пехота на машинах.

- Ох ты! Какая ж это пехота, ежли пешки не ходит. Чудно!

- Тебе, вишь, и чудно. Села баба на чудно, наступила на рядно.

Афоня-кузнец сердито заплевал окурок и договорил:

- Подол оборвала, чудно бабе стало.

Матюха умолк и, сунув свой чинарик в песок, стал засыпать его из горсти, хороня под медленно нараставшим ворошком.

Кулик-песочник все еще бегал вдоль кромки, тыкал шильцем в человечьи следы, налитые водой. Время от времени он останавливался и косил черный глазок на мужиков, будто спрашивал: я не мешаю? Но вот по чистым пескам Окунцов пронеслась расплывчатая тень. Кулик замер, так и не опустив поднятую было для очередного стежка лапку. Все трое подняли головы и увидели в ясной полуденной синеве черную букву "Т". Она кружила над плесом, недвижно распластав крылья, и, когда наплывала на солнце, по пескам проносилась быстрая тень. Чьи-то невидимые глаза, чей-то разбойный замысел кружил над мирными берегами...

Кулик больше не суетился, не тыкался в следы, а настороженно замер, вглядываясь в небо, то одним, то другим глазом. Плес затих, затаился под этим неслышным скольжением черной птицы. Смолкла, больше не тенькала в куге камышевка, перестала ворковать в заречных ветлах горлица...

В другое время мужикам было бы наплевать на коршуна, но нынче и им почему-то сделалось неуютно и беспокойно от повисшего над головой молчаливого хищника.

- У хвашист! - выругался Матюха.- Свежатины захотел.

Но вот коршун, должно быть все же убоявшись лежавших в песке людей, широким полукругом переместился в займище и повис там над уремной чащобой. Со стороны он еще больше походил на самолет, что-то разведывавший на земле.