Петр Люкимсон - Царь Давид

Послать к Давиду с сообщением о гибели его сына Иоав решил кушиянина — непонятно каким образом оказавшегося в рядах наемников чернокожего воина; вероятнее всего, уроженца Эфиопии, которую израильтяне называли страной Куш. Однако Ахимаас понял замысел Иоава: зная, что Давид в ярости может убить гонца, тот решил послать к нему не еврея, считая его жизнь менее ценной, чем жизнь своего соплеменника. Но ведь только что эти люди воевали с ними бок о бок, и кто знает, как сложился бы исход битвы, если бы не они?!

Возмущенный этим решением Иоава, движимый естественным чувством справедливости, Ахимаас снова обратился к главнокомандующему с просьбой послать его в качестве вестника к Давиду, и, видя эту настойчивость молодого священника, Иоав уступил, втайне надеясь, что кушиянин уже успел добежать до Маханаима. Но Ахимаас срезал дорогу и сумел опередить первого гонца.

Вскоре стоявший на крепостной стене Маханаима стражник увидел, что к городу кто-то бежит, и поспешил известить об этом Давида.

— Что ж, если бежит один, верно, он несет весть о победе — в противном случае сюда бы бежала вся армия! — ответил Давид.

Но тут стражник заметил и второго гонца.

— И это тоже вестник, — сказал Давид. — Но для чего Иоаву понадобилось посылать двух гонцов одного за другим?!

Наконец, стражник опознал в первом гонце Ахимааса, сына Садока, и, когда он сообщил об этом Давиду, царь просиял: он верил, что Ахимаас не может принести дурных вестей.

— Мир тебе, царь! — воскликнул Ахимаас, падая перед Давидом на колени. — Благословен Господь Бог твой, предавший тебе тех, которые подняли руку свою на господина моего царя!

— Что с Авессаломом? — словно не услышав известия о победе, спросил Давид.

И только тут Ахимаас понял до конца, чего так опасался Иоав.

— Я не знаю, царь, — ответил он, отводя глаза. — Я услышал, как Иоав приказал трубить в рог победу, увидел, как вся армия стала собираться на поляне, а потом он послал меня и еще одного раба твоего, но с какой вестью он послал второго гонца, мне неведомо.

Наверняка в эти минуты Ахимаас проклинал себя за малодушие, но сделать с собой ничего не мог — страх перед гневом царя словно парализовал его.

— Говори теперь ты! — приказал Давид прибежавшему вскоре после Ахимааса эфиопу.

— Да примет добрую весть, господин мой царь, ибо Господь судом своим ныне избавил тебя от рук всех восставших против тебя! — сказал чернокожий воин.

— Что с Авессаломом? — повторил Давид.

— Да станет то же, что стало с ним, со всеми врагами господина моего царя и со всеми восставшими против тебя злонамеренно! — ответил второй гонец.

«И содрогнулся царь, и, поднимаясь в комнату над воротами, заплакал, и когда шел, так говорил он: сын мой Авшалом! Сын мой, сын мой Авшалом! О, если б я умер вместо тебя, Авшалом, сын мой! Сын мой! И обратилась радость спасения того дня в скорбь всего народа, ибо услышал народ в тот день, что скорбит царь о сыне своем. И украдкою входил народ в тот день в город, как крадутся люди, стыдящиеся бегства своего с войны. А царь закрыл лицо свое и взывал царь громким голосом: сын мой, Авшалом! Авшалом, сын мой! Сын мой!» (II Сам. 19:1).

Еврейские мистики утверждают, что Давид не случайно в своем плаче по Авессалому семикратно назвал его своим сыном. Произнося слова «сын мой, Авессалом!», поясняют они, Давид напоминал Всевышнему о том, что в любом случае Авессалом остается его сыном, и молил избавить его от адских мук. За свой страшный грех, продолжают они, Авессалом был спущен в седьмой, самый низший и страшный круг ада. Но каждый раз, когда он говорил «сын мой, Авессалом», Давид силой своей веры и преданности Богу поднимал душу Авессалома вверх, вытаскивая его из одного круга ада за другим, пока, наконец, Небесный суд не решил окончательно простить принца.

Однако собравшиеся в Маханаиме израильтяне вряд ли мыслили такими мистическими категориями. Поведение Давида после того, как его известили о победе и гибели Авессалома, явно привело их в замешательство. С одной стороны, чисто по-человечески скорбь царя была им понятна — каким бы он ни был, сын для отца всегда остается сыном. Но, с другой стороны, в плаче Давида по Авессалому они усматривали пренебрежение и предательство царем той части народа, которая осталась ему верной и в итоге отстояла его право и на жизнь, и на царство.

Все понимали, что если бы победу в битве у Галаадского леса одержал Авессалом, он не пощадил бы не только Давида, но и всех жителей давшего ему приют города, не говоря уже о воевавших на его стороне воинах. Скорбь по Авессалому, таким образом, означала, что царь предпочел бы, чтобы они все погибли, лишь бы этот бунтовщик был жив. Поэтому вместо ликования в народе невольно нарастало глухое недовольство Давидом. И, поняв это, Иоав поспешил подняться по узкой лестнице в башенную горницу, чтобы сказать Давиду, возможно, самые резкие слова за все годы своей долгой службы. Он говорил перед закрытой дверью — царь отказался открыть ее на стук убийцы своего сына. Это были тяжкие, но справедливые обвинения в адрес Давида, и они заслуживают того, чтобы быть процитированными слово в слово: