Виктор Астафьев: Звездопад

Я увязался за этой парой - интересно же послушать артиста!

- Н-да-с! - семенил старичок, заплетаясь в одеяльной юбке. И не спорьте! И не возражайте! - Тот, с бровями, не только не спорил и не возражал, он даже бровью-то своей меховой не повел! Богиня Коринфская была поднята со дна моря неподалеку от ...ского голубого грота!

Вот черт, не расслышал! Какого грота! А все из-за Шестопалова: он опять чего-то траванул такое, что госпиталь закачался от гогота, и дежурная сестра выскочила из палаты со шприцем наизготовку и цыкнула:

- А ну, тихо! А то всех переколю!..

- И не спорьте, и не возражайте! - настаивал артист с бородкой. - Обычай целоваться не губами, а носами распространен не только среди африканских племен, но и на некоторых полинезийских островах, следовательно, миграции народов...

Нет, он, пожалуй, не артист, он ученый, пожалуй. А может, и артист, и ученый сразу! А может, просто хлопуша и болтун, как Рюрик! Целоваться носами? Это как же? Тут и губами-то не знаешь, как это делается. В кино только и видал, да в книжках читал. Но книжки и кино - что они? Искусство мертвое и только!

А вот если бы...

Я отправился в санпропускник, устроился возле ванной комнаты на колченогом диване и грянул во всю головушку:

Я - цыганский барон,

Я в цыганку влюблен.!..

На мой голос явился "псих" из девятой палаты и закатил глаза:

- К-к-к-к...

- Пой, - сказал я мрачно. Я уже знал, что заики или те, кто перенес контузию и у кого восстанавливается речь, поют внятней, чем говорят.

И "псих" запел:

- К-канчай му-му-узыку!

"Психами" мы звали контуженых. Их у нас целая палата. Ни одного ранения нет на теле контуженого, ни одной дырки, а он все равно что не человек. Человек, не чувствующий боли, вкуса пищи, забывший грамоту и даже мать родную, - разве это человек? Все выбито, истреблено. Из него заново пытаются сделать человека. Но удивительное дело, почти все контуженые болезненно переносили музыку и пение. Вот и этот: я еще только начал петь, а он уже явился.

Поскольку многие из контуженых были взяты с передовой, в беспамятстве и оставили там, на поле боя, все, в том числе и свое имя, мы их всех подряд звали Иванами. И я мрачно сказал этому Ивану, который уже заметно подлечился, и верховодил а десятой палате:

- Уйди! Я еще немного попою и перестану!

Иван, как птичка, свернул голову на плечо, глуповато уставился на меня печальными глазами и открыл рот. Я отвернулся от него и грянул дальше:

Знает свод голубой,

Знает встречный любой,

Даже старый наш клен

Знает, как я влюблен...

Иван хихикнул и поддернул кальсоны.

Я замахнулся на него.

Лицо Ивана вытянулось и сделалось вовсе глупым. Я ушел в палату. Так и не дозвался я, кого хотел. Для Ивана или просто так мне петь не хотелось.

А в палате-то у нас перемена! Пока я шлялся да соло исполнял в санпропускнике, вместо Антипова Афони танкиста доложили. С Сандомирского плацдарма партию раненых привезли. Танкист мечется, кричит: "Горим! Братцы, в нижний люк! Горим! Братцы, не бросайте!.." И бьется-бьется - того и гляди с койки свалится. Нянь в госпитале не хватает, поэтому без уговоров и приказов возле послеоперационных и "тяжелых" добровольно дежурят те, кто пошел на поправку.

Эту ночь мы поделили с Рюриком. Он тоже начинает потихоньку бродить по палате, правда еще за койки держится. Не спал также старшина Гусаков. В изолятор к Афоне его не допускают, самогонкой он не разжился - не на что самогонки купить: и часишки, и все, что было, уже позагонял.

Рюрик поздней ночью убрел в операционную, явился оттуда с Лидой - она что-то несла в мензурке. Я не видел Лиду с того самого раза, поспешно вскочил с кровати.

- Здрасте!

- Здравствуйте, здравствуйте! - мимоходом бросила она - и к Гусакову: - Ну что вы, ей-богу! У нас на операции нет спирту, иодом обходимся. Нате вот... - и сунула ему склянку.

Гусаков, не глядя, что в ней, выплеснул из мензурки в себя и скосоротился:

- Чё это? Тьфу!

Лида положила ладонь на лоб танкиста, и он сморился, обмяк под ее ладонью. Я-то знаю, помню прикосновение этой ладони! Лучше всякой процедуры. Может, даже лучше всякого лекарства эта маленькая прохладная ладонь.

- Ax, ребятишки, как я устала, если б вы знали! пожаловалась Лида мне и Рюрику. - Такие дежурства иногда выпадают... такие!..

- К Афоне нельзя? - прохрипел Гусаков.

- Нельзя! Вам сказано!

- А он живой?

- Живой-живой! Господи! Что я вас, обманывать стану?!

Гусаков отвернул голову, скрипнул зубами, засыпая, - каким-то снотворным, видать, угомонила его Лида.