Виктор Астафьев: Звездопад

- Я чем-то обидел тебя. Женя?

- Да! - сверкнула она глазами: - Гадость сказал!

- Га-аааадость!?

- Твои благородные, красивые слова больнее гадости! Ты ими брезгливость прикрываешь! Прикрываешь ведь? Даже поцеловать не попытался! Брезгуешь, да?! Брезгуешь!?

- Женька ты, Женька! Цены ты себе не знаешь...

- Цена мне четыре сотни и пятисотграммовая карточка! Ну, если не такой ископаемый, как ты, встретится - глядишь, покормит, попоит, четвертак отвалит.

- Будь здорова, Женя! Прости, коль неладное брякнул.

- Бог простит! - Женя вознесла руку к небу, принимая позу богини, но внезапно сникла вся, прикрылась концом шарфа и слепо бросилась в ворота.

Я свернул цигарку толще прежней, высек огня из трофейной зажигалки, прикурил, потоптался, удрученный, возле ворот общежития фабрики и подался "домой", в госпиталь.

Что я тут мог сделать? Чем помочь?

Час от часу не легче! Не успел я повесить на гвоздь в раз девалке шинель и шапку, как услышал за своей спиной свистящий, клокочущий, пронзающий, разящий - словом, самый грозный, самый потрясающий со дня сотворения рода человеческого, шепот:

- Ты где шлялся, медвежатник несчастный?! Обернулся: за барьером раздевалки она - Лидка! Кулаки сжаты, лицо серое, глаза молнии бросают, и только деревянный барьер, разделяющий нас, мешает ей броситься и растерзать меня на куски.

- О-о! Мамзель! Мое вам почтенье! - отвесил я земной поклон. - Не ожидал, не ожидал, понимаете ли, вас сегодня здесь повстречать! Такой приятный сурприз!

- Я тебе покажу мамзель! Я тебе покажу сурприз! Признавайся, где ты был?!

- На празднике. На Международном женском дне.

- И ты... и ты пил там?

- А как же?! - подныривая под барьер, развязно .воскликнул я. - На то и праздник, чтобы петь и смеяться, как дети.

Лида была сражена. Рот ее беззвучно открывался и закрывался, глаза угасали. Я уж хотел пожалеть ее и перестать придуриваться, но в это время очень кстати появился "громоотвод" - приволокся тот артист с бородкой чего-то просить, и я догадался, что Лида на ночь подменила дежурную сестру.

- Отбой был?! - налетела Лида на "артиста". - Шагом марш в палату! Шля-а-аются всякие - развсякие! - И тут же набросилась на меня, принялась тыкать рукой в грудь: - Сейчас же! Сейчас же! Она задыхалась от негодования, она обезумела, можно сказать: Весь парад! Весь! И в палату! Я приказываю! Я вам всем тут пока жу! - Она даже ногой топнула.

- Ты чего пылишь-то?

Лида сгребла меня за грудки и стала трясти так, что все мои медали заподпрыгивали и забрякали.

- Ты провожал модистку, признавайся! Я покорно склонил голову. Лида втянула воздух дрожащими ноздрями:

- Да от тебя духами пахнет! Дешевыми! Пошлыми!

- Самогонкой от меня пахнет, не выдумывай!

- Нет, духами! Ты меня не проведешь!

- Ну, может, и духами. Танцевал я там с одной...

- Ага! Ага-а-а! - с еще большим негодованием восторжествовала Лида: - Танцева-ал! А танцевать-то ты не умеешь, несчастный! Я все! Я все-о-о про тебя знаю! - Она притиснула меня к стене, да так сильно притиснула, что ни дыхнуть, ни охнуть. - Ты целовался с ней, целовался?!

И я тоже гусь хороший, нет, чтоб честно все рассказать и покаяться, давай ее дальше дразнить да разыгрывать - опять удалую голову на грудь опустил.

- Сколько?

- Чего сколько?

- Сколько, ты с нею лизался?

- Ну, сколько? - начал припоминать я, - может, полчаса, может, больше. Часов-то у меня нету...

Я уж надеялся, что после таких моих шуточек она придет в себя и расхохочется вместе со мною, да не тут-то было. Она и в самом деле обезумела.

- А потом?

- Чего потом?

- Что было потом? Не скрывайся лучше! Признавайся, несчастный! Не то я тебе не знаю что сделаю!..

- Потом? Что же было потом? А-а, потом я вспомнил, что ужин пропадает, и скорее рванул домой.

Лида выпустила меня, уронила руки:

- Дядя шутит! Я тебя зарежу!

- Чем? Скальпелем или ножом? Лучше ножом. Скальпели уж больно тупые.

- Дурак! Медвежатник! Грубиян! Сибирская деревянная колода! Чурбан! И... и... Я плакала! Вот... Тут... Тут... - показывала она на кожаный диван, единственный в коридоре диван, истерзанный, мятый, дыроватый. И как я представил, что она на этом диване, вжавшись в уголочек, на пружинах этих жестких, маленькая такая, в халатике... - так сгреб ее и прижал к себе:

- Балда ты, ей-богу!

- Конечно, балда, да еще какая! - всхлипывая, прерывисто выговаривала она: - Разве умная стала бы из-за такого...

Я утер ей нос концом ее же косынки, глаза утер и дунул в ухо.

- Ты правда не целовался? - жалко пролепетала она, глядя на меня глазами, все еще полными слез.