Исай Лемберик - Капитан Старчак (Год жизни парашютиста-разведчика)

— А что?

— Сумку штурманскую получил. А для чего мне новая? Так что бери… Э, да ты седеть начинаешь! Хорошо еще, что блондин, не так заметно. Виски совсем побелели.

— Это, Костя, снег лег подмосковный, декабрьский да январский.

Снега первой военной зимы… Вы окутали безыменные могильные холмики многих парашютистов. А потом, перед самой весной, покрыли сбитый вражеским снарядом самолет Константина Ильинского, тот самый самолет, на котором так часто, летал Старчак. И как-то не верилось скорбной; вести, что нет уже этого спокойного, доброго Константина Ильинского, друга и однополчанина Николая Гастелло.

На войне больше разлук, чем встреч…

Часто бывали у Ивана Георгиевича Иван Бедрин и Борис Петров. Как только им давали увольнительную, они ехали на электропоезде из пригорода в Москву, добирались на медлительном трамвае в Лефортово, где расположен госпиталь.

Бедрин и Петров рассказывали командиру новости, говорили о том, что недавно десантники побывали в Кремле и получили из рук Михаила Ивановича Калинина ордена. Потом сфотографировались вместе с, Калининым.

Этот снимок есть у Старчака, и он, рассказывая о ком-либо из своих сподвижников, говорит:

— Вот он, рядом с Калининым. Безумной отваги человек…

В день рождения Старчака пробился через заслон санитарок к своему командиру старшина Бедрин. Он принес губную гармонику, поблескивающую никелем и лаком, звонкую, на двенадцать ладов.

— «Париж», — прочитал фабричное клеймо Старчак и спросил: — Ты что, во Франции побывал?

— Да нет, — засмеялся Бедрин. — Там немецкий офицер побывал, а от него она ко мне по наследству перешла… Без завещания.

Еще один подарок. Его принес генерал, занимавшийся десантными операциями.

Откинув полу халата, он показал Старчаку пистолет.

— Узнаешь?

— Вроде мой. Можно взглянуть?

Генерал вытащил пистолет из кобуры, и сверкнула серебром пластинка, привинченная к рукоятке.

На пластинке выгравировано «От имени Президиума Верховного Совета СССР за образцовое выполнение боевых заданий награжден личным оружием — пистолетом…» Ну, раз пистолет есть, можно опять воевать, — сказал Старчак.

— Нет; брат, рано еще говорить об этом…

Однажды пришел дежурный врач и спросил Старчака: — Как вы себя чувствуете, Иван Георгиевич?

— Отлично.

— У вас всегда один ответ, — улыбнулся врач. — Ну, раз отлично — придется вам принять английскую делегацию.

Через несколько минут в палату вошли в сопровождении главного врача несколько английских офицеров в белых халатах, накинутых на плечи.

Старший из офицеров, пожилой, рыжеволосый, назвавшийся майором, членом военной миссии, сказал, что много слышал о подвигах Старчака и очень рад счастливой возможности побеседовать со столь отважным человеком.

— О русских парашютистах, — сказал майор, присаживаясь на стул рядом с койкой Старчака, — о русских парашютистах мы самого высокого мнения еще с тридцать шестого года. Некоторые наши военные обозреватели считают, что именно парашютисты, числом в две тысячи, спасли Москву в октябре прошлого года. Старчак улыбнулся.

— Хороша была бы Москва, если бы ее спасение или падение зависело от двух тысяч парашютистов!.. Нет, ваши обозреватели ошибаются. Столицу нашу спас весь наш народ.

— У нас это называется фанатизмом, — медленно подбирая слова на чужом для него языке, сказал майор. — Когда здравый смысл подсказывает, что сопротивление бесполезно, надо складывать оружие. Логика войны должна торжествовать, как и всякая другая логика…

— К чему вы это говорите? — спросил Старчак.

— А вот к чему. На протяжении этой войны ваши солдаты не сдавались там, где логика, здравый смысл, благоразумие — все говорило, что сопротивление бесполезно… Что это, как не фанатизм, слепая вера?

— Извините, нам такая логика не подходит, — ответил Старчак.

Майор грузно сидел на белом больничном стуле, далеко выставив свои ноги в щегольских, не форменных ботинках. Брюки цвета хаки были тщательно отутюжены, и складка четко отграничивала на них свет и тень.

Старчак внимательно посмотрел на майора и сказал:

— По-вашему — фанатизм, по-нашему — любовь к земле, на которой вырос и которую возвеличил трудом. Любовь к стране, где ты — полный хозяин и ответчик. Вам, господин майор, этого не понять, хотя и вы по-своему любите родину…

Майор пожал плечами:

— Собственно говоря, мы здесь не для того, чтобы обсуждать причины поражения немцев под Москвой, предоставим это будущим писателям.