Григорий Линьков - Война в тылу врага

Один из вошедших бойцов остался у двери, четыре других рванулись к столу. Стол полетел в сторону, посуда с грохотом посыпалась на пол. На минуту люди сплелись в беспорядочный клубок. Но схватка была короткой и силы неравные. Через минуту троих немцев, крепко связанных парашютными стропами, с заткнутыми тряпками ртами, подхватили крепкие руки бойцов и в сопровождении «гостеприимной» хозяйки и ефрейтора Гюнтера перенесли в лес, где их уже ожидали приготовленные подводы. Связанных немцев уложили на телеги. Гюнтер протянул руку начальнику засады.

— Зачем? — искренне удивился тот. — Ты уж теперь с нами поедешь. Ведь если немцы узнают об этом деле, тебя повесят.

Тогда Гюнтер молча протянул партизану винтовку.

— И это лишнее, — спокойно возразил тот, — Это тебе еще вот как пригодится, воевать будешь с фашистами. Теперь ты наш насовсем, вроде как бы партизан.

Гюнтер молча отошел и молча уселся на подводу. Скинув немецкие мундиры, партизаны повезли свою добычу глухими лесными дорогами. Останавливались на дневки, жгли костры, дорогой негромко тянули песни. В первый день пути Гюнтер казался веселым, подтягивал бойцам сипловатым тенорком. Лицо его было спокойно, а порой задумчиво. Ребята понимали непростое его положение и обращались с ним по-своему бережно: делились табачком, хлопали по спине и в знак особого расположения начинали с ним говорить на ломаном языке — он, дескать, немец, ему так понятнее будет.

Один боец-волжанин все рассказывал о своем колхозе, где был до войны комбайнером.

— У нас поля — во-о, ширь, до краю глазом не достать, — говорил он. — Выедешь на комбайне, так ровно на корабле в море, право. Вот и ты, Фриц, — говорил он Понтеру, — либо Ганс, как тебя там, поедем после войны к нам. Тебя, наверное, пустят, — ты у нас знаменитый партизан будешь…

— Зачем партизан? — сказал Гюнтер. — Я вот этих трех… Они меня под арест подвели, свиньи! Посылки отнимали, обижали меня.

— Ну, милый! — свистнул комбайнер. — Теперь уж поздно думать. Куда ж ты пойдешь? К своим, к немцам, — расстреляют или повесят. У нас в отряде тебе только и житье.

— То так, — сказал Гюнтер и замолчал, потом он спросил еще — А что, в России я буду иметь хороший гешефт… в своем хозяйстве? Я эти поля, о которых вы рассказываете, могу приобрести?

— Как приобрести? — удивился комбайнер.

— Ну, купить, приобрести в собственность.

— Себе одному? Да зачем же?

Гюнтер потемнел.

Перед вечером остановились на привал. Гюнтер слез с телеги и, разминаясь, прошел мимо подвод со связанными пленными. И те сразу залопотали что-то быстро и сердито. Наши бойцы не могли понять, что немцы говорили, но показалось им, вроде ругали они Гюнтера не то собакой, не то свиньей. Гюнтер приостановился и, пока они лопотали, стоял потупившись, молча, а потом так же молча повернулся и пошел прочь.

На второй день пути он был мрачен и не произносил ни слова, только все вздыхал. Ехал он на второй подводе, сидел с краю, свесив ноги и зажав винтовку между колен. Ребята наши сначала пытались его развлекать но потом отстали: со свойственной простым, душевным людям деликатностью решили: «Не бередить нашего немца. Пускай обдумает свое положение».

Внезапно раздался выстрел, и Гюнтер упал мертвым с изуродованным лицом. Это он сам, пристроив винтовку так, чтобы ногой можно было нажать спусковой крючок, засунул дуло в рот и выстрелил. Все это случилось в одно мгновение. Ребятам только и осталось оттащить тело перебежчика с дороги и наскоро закопать в лесу.

Пленных доставили ко мне на одну из вспомогательных точек. Мы с ординарцем и переводчиком вошли в землянку, где содержались немцы. Пленные сидели на нарах и даже не шевельнулись при нашем появлении. Помощник командира роты обер-ефрейтор Ганс, высокого роста немец, лет пятидесяти, с клинообразной головой и желтыми белками мутно-зеленых глаз, смотрел на меня исподлобья и был похож на гиену у падали, готовую вцепиться в горло внезапно появившемуся перед ней человеку. Лицо Ганса, исполненное бешеной злобы, было искажено и казалось бледно-синим от напряжения. На левом рукаве пленного, как и у двух других, была большая белая повязка с черной свастикой. На левой руке красовался перстень из пластмассы коричневого цвета с эмблемой союза немецкого фашизма с итальянским.

Второй обер-ефрейтор был человек среднего роста, лет сорока пяти, толстый и широкоплечий, с большой продолговатой головой, с выпуклым лбом и крупными чертами лица. Этот смотрел в одну точку, уставившись в противоположный угол землянки. Он казался примирившимся с постигшей его участью и, по видимому, спокойно ожидал исхода.