Вольф Долгий - Разбег. Повесть об Осипе Пятницком

Наутро Совет партии весьма недвусмысленно выразил свое отношение к происшедшему: постановил признать действия представителя ЦК правильными и уполномочить его реорганизовать Лигу путем ввода новых членов. Решение не просто важное, но и единственно возможное в данных условиях: только оно, по разумению Осипа, и могло привести в чувство новоявленных «победителей». Но дальше стали происходить вещи до такой степени странные, что поначалу Осип отказывался даже верить в это.

Вот что случилось. Плеханов, который без колебаний поставил свою подпись под постановлением Совета партии (мало того, сам же составил и набросок этого постановления), тот самый Плеханов, который еще накануне в кафе «Ландольт» весьма красноречиво репетирует все шаги, позволяющие наголову разбить мартовцев, да, воинственнее всех, пожалуй, настроенный Плеханов внезапно, буквально через несколько часов после заседания Совета партии, сделал непостижимый поворот на 180 градусов, начал вдруг говорить, что не в силах стрелять по своим, что лучше пулю в лоб, чем раскол, что во избежание большего зла надо сделать максимальные уступки («Знаете, бывают такие скандальные жены, которым необходимо уступить, дабы избежать истерики и громкого скандала перед публикой…»). И добро б это были только слова, только выраженные вслух сомнения, пусть и не вяжущиеся с его же недавней решительностью и непримиримостью. Нет. За словами последовали действия. Он тотчас вступил в переговоры с меньшинством, заявив им, что готов сделать все уступки, лишь бы избежать открытого раскола; в числе пунктов полной капитуляции, объявленной им, были: кооптация всех «обиженных» в редакцию, кооптация меньшевиков в ЦК, два голоса для них в Совете партии и, наконец, узаконение Лиги.

Измена — по-другому это и назвать нельзя! О таких уступках, решительно по всем линиям, даже Мартов не мог мечтать. Непостижимо, чудовищно: к чему тогда партийные съезды, если можно вершить дела истерикой, кумовством и закулисными сделками? Ленин, естественно, не мог принимать участия в таком разврате, как переделка партийного съезда под влиянием заграничных скандалов: все в тот же злополучный день он передал официальное заявление Плеханову о несогласии с его действиями и о сложении по этим причинам с себя обязанностей члена Совета партии и члена редакции ЦО.

Берлин встретил Осипа неприветливо. И без того нелюбимый, чужой, серый, город этот теперь, в позднюю слякотную осень, вызывал чувство, близкое к отвращению. Осип, конечно, понимал, что сам город, при всей своей неизбывной сумрачности, был тут ни при чем.

В эдакую мерзопакостную пору даже и Вильна, столь любезная его сердцу, едва ль выглядит краше. Все дело, вероятно (нет, наверняка!), в том было, что в Берлине Осип находился скорее по необходимости… Всякий, правда, раз, когда ловил себя на этой мысли, крепко досадовал на себя: давно пора бы привыкнуть, как-никак год обретаешься здесь! Но нет, ничего не мог поделать с собой, так и не сумел свыкнуться с заграничной своей жизнью, разве что малость притерпелся лишь. В глубине души люто завидовал Гальперину, который уже в России, Бауману, который тоже со дня на день отправляется туда.

Ладно, смирял себя Осип; работа есть работа, тем более и в Берлине не баклуши он бьет. Особенно с отъездом Гальперина забот привалило, ведь, по сути, теперь Осип один-одинешенек вершит делами берлинского (а точнее сказать, германского) транспортного пункта, — работа, сам отчетливо понимал это, не просто нужная и важная — жизненно необходимая; страшно даже и помыслить, что будет, оборвись, хоть на время, эта, германская, ниточка, по которой идет транспортировка партийной литературы в Россию.

Ныне, после съезда партии, транспортный пункт подчинялся не редакции «Искры», а непосредственно русскому ЦК. Но эта перемена была чисто внешняя, если угодно, формальная, она никак не затрагивала существа дела: обязанности, возложенные на транспортный пункт, оставались прежние. А вот выполнять эти обязанности стало несравненно труднее! То хоть взять, что социал-демократы в Берлине раскололись надвое, добро б еще на равные половины, но нет, тут обольщаться не приходилось: сторонников Мартова было куда больше; так уж вышло, что большевики, подавляющая их часть, тотчас, едва закончился партийный съезд, устремились в Россию, где, собственно, и решалась судьба движения, меньшевики же по преимуществу обосновались кто в Женеве да Цюрихе, а кто здесь вот, в Берлине.