Борис Кремнев - Моцарт

Я перешел в другую ложу, где находились Фламм (городской советник, знакомый Моцарта. — Б. К. ) и его жена. Тут уж я получил полное удовольствие и остался до конца.

Во время арии Папагено с колокольчиками я прошел за кулисы. Сегодня мне страшно захотелось самому поиграть на колокольчиках. И я отколол шутку: когда Шиканедер, приосанившись, стал в позу, я сыграл арпеджио. Он перепугался, взглянул за кулисы, увидел меня, остановился и ни за что не хотел продолжать дальше. Я разгадал его мысли и снова взял аккорд. Тогда он ударил по колокольчикам и сказал:

— Заткнись!

Все расхохотались. Думаю, благодаря этой шутке, многие впервые узнали, что он не сам играет на инструменте.

Кстати, ты себе и представить не можешь, как очаровательно слушать музыку из ложи поблизости от оркестра. Куда лучше, чем с галереи. Как только вернешься, ты должна это испробовать».

Моцарт не пропускает ни одного спектакля. Простодушно радуясь и восхищаясь своим произведением, он хочет, чтобы и все близкие ему люди прослушали оперу. Не только теща, мадам Вебер, не только свояк, Хофер, уже побывали в театре. Оперу прослушал даже маленький сынишка Моцарта — Карл, и отец чрезвычайно доволен тем, что «для Карла было большой радостью, что я взял его в оперу».

Но еще больше композитор доволен тем, что «Волшебная флейта» привела в восторг таких строгих и недоброжелательных судей, как Сальери и Кавальери.

«В шесть часов, — с гордостью сообщает он жене, — я заехал в карете за Сальери и Кавальери и отвез их в ложу… Ты и представить себе не можешь, как они были учтивы, как им все понравилось — не только музыка, но и либретто. Они заявили:

— Опера, достойная быть представленной на самых больших празднествах, перед великим монархом.

И, конечно, они часто будут ее смотреть, ибо другого такого прекрасного и приятного спектакля еще не видели.

Он слушал и смотрел со всею внимательностью. Начиная с симфонии [20] Так в те времена называли и увертюру. и кончая последним хором, не было ни одной пьесы, которая не извлекла бы из него: «Браво!» Или: «Белло!»

Они еле могли наблагодариться за оказанную им любезность: они давно хотели посетить оперу, но пришлось бы уже с четырех часов торчать в театре, а так они преспокойно смотрели и слушали».

Триумф «Волшебной флейты» был всеобщим. Деньги рекой текли в карманы Шиканедера. А Моцарт? Моцарт по-прежнему оставался бедняком. Шиканедер выплатил ему ничтожный гонорар. Больше того, он продал многим немецким театрам партитуру «Волшебный флейты», а из вырученных денег не дал Моцарту ни гроша. Когда Моцарту передали об этом, он лишь смущенно развел руками и беззлобно сказал:

— Ну что с ним прикажете делать? Ведь он мерзавец.

Моцарт и раньше не умел улаживать свои денежные дела, теперь же ему и вовсе было не до этого. Улеглось возбуждение, связанное с «Волшебной флейтой». Надо было работать над злополучным заказом, принесшим столько печальных и тяжелых часов.

Случилось это еще летом. В тот день с утра и до вечера лил дождь. Моцарт не пошел на Каленберг и работал над «Волшебной флейтой» дома. Всю ночь он не спал из-за болей. День не принес исцеления. Но не писать он не мог. Музыка звучала в нем, нарастая и переполняя все существо, причиняя почти физическую боль. Он не мог не освободиться от музыки — и потому писал. Через силу и теряя силы, но писал весь день, с короткими перерывами.

К вечеру Моцарт совсем изнемог. И когда серый день поглотили угрюмые сумерки, забылся свинцовым, тревожным сном.

Проснулся он от присутствия кого-то в комнате. Моцарт его не видел, но ощущал, что он здесь: чей-то взгляд буравил спину. Не вставая из-за письменного стола, он повернул голову. Подле двери, сливаясь в сумраке со стеной, чернело что-то широкое, бесформенное.

Моцарт попытался встать — и не смог. Руки, упершись в ручки кресла, подогнулись в локтях и, скользнув, повисли, слегка раскачиваясь.

То бесформенное, черное заколыхалось, отделилось от стены и стало приближаться. В комнате было тихо, но он не услышал шагов. Лишь дождь мягко и монотонно барабанил по стеклам.

От напряжения заболела шея, и он повернул голову обратно к окну. На улице уже зажгли фонарь. В расплывчатом желтом пятне, второпях наскакивая друг на друга, вились тонкие белесые нити дождя.

И вдруг и пятно и нити исчезли. Между Моцартом и окном встало что-то большое, черное. Оно ширилось, словно сама тьма взмахнула своими ястребиными крыльями. А затем из темноты возникло белое пятно. Сначала ему, сжавшемуся в кресле, показалось, что это пятно белеет где-то очень высоко, под самым потолком. И, лишь сделав над собой усилие и попристальней вглядевшись, он понял, что пятно это — человеческое лицо. Правда, черт нельзя было разобрать.