неизвестен Автор: Со святой верой в Победу (сборник)

Первые впечатления откладываются наиболее рельефно. Во время атаки солдата, бегущего рядом, осколок по касательной ударил в лицо. Рана была неглубокая, но большая, вдоль всей щеки. Из нее широким потоком хлынула алая кровь. При виде этого меня резанула мысль: если ранят, умру от одного вида крови. Этот эпизод часто снился. Однако человек привыкает ко многому. Через полтора года в момент моего ранения уже собственная кровь хлюпала в сапогах, но - выжил.

Первый день боев к ночи затих, а рано утром мы услышали русский мат, произносимый слабым голосом, и увидели картину, долго стоявшую перед глазами. Полз наш солдатик и на полах шинели тащил свои внутренности - ему распороло живот, не задев ничего внутри. Он проделал путь метров шестьсот. Подобных деталей войны можно вспоминать много.

Все послевоенные годы часто задаю себе вопрос - что я совершил героического на войне? И ответа нет. Я солдат-окопник и прошел все, что отведено войной согласно моему рангу: месил глину огромных оврагов Орловщины, из которых наши полуторки и ЗИСы выносились только на солдатских плечах, тонул в болотах Белоруссии, участвовал в марш-бросках (один из них запомнился особо - за день мы преодолели километров семьдесят, так и не поняв его стратегического значения), ползал за языками, ходил в тыл к немцам, когда служил в разведке.

Героика на войне, по моему убеждению, состояла в том, чтобы сохранить в себе человека в нечеловеческих условиях. Сутками идет непрерывный дождь, размякли глинистые стены окопов, на дне хлюпает грязь, амуниция промокла до нитки, а обсушиться нет возможности. Нервы человека на пределе, у него притупляется ощущение опасности, солдат ходит в окопах, не особенно кланяясь свисту пуль. Народная поговорка "Двум смертям не бывать, а одной не миновать" приобретала особый смысл, находя своеобразное словесное оформление: солдат готов был попасть в "Наркомзем", то есть в землю, или, что предпочтительнее, в "Наркомздрав" - в госпиталь. Однако в этих условиях солдаты умели сохранить свое человеческое лицо. Мне довелось увидеть такую картину: в условиях бесконечных дождей мы, разведчики, встретились в траншеях с расчетом станкового пулемета, почувствовав какой-то домашний уют. Стены их ячейки, рассчитанной на троих, были обшиты матами, сплетенными из камыша, пол выстлан ветками кустарника, сверху все накрыто плащ-палаткой. Тут же мы увидели различные ниши для солдатского припаса и пулеметных лент. У них даже навар в котелках был не старшинский, так как ночами они умудрялись добывать на нейтральном поле живность. Возглавлял все это "первый номер", рязанский мужичок, никогда не унывающий, как будто бы он собрался жить здесь вечно.

А вот еще один случай, свидетельствующий о том, что под грубой коростой войны человеческое все же сохраняется. Однажды на нейтральное поле выскочил чудом сохранившийся заяц, заметался в испуге. И пока он выделывал свои пируэты, война на этом участке кончилась - и наши, и немцы забыли об оружии, высунулись из окопов, наблюдая игру жизни. Но были случаи, когда условия ломали человека.

Зимой 1944-го мы находились в обороне в районе Витебска. Условия были таковы, что требовали невероятных усилий. Сплошных траншей не было, и мы располагались в ячейках. Морозы стояли не сильные, однако шли бесконечные снегопады при сильных ветрах. Бывало, топчешься, согреваясь, смотришь - ты уже торчишь из ячейки, утрамбовав под собой снег. Берешься за малую лопату, чтобы восстановить окоп. Бураны были такие, что пока старшина несет в котелках обед, его засыпает снегом. Я с пулеметом Дегтярева стоял на фланге и своего соседа справа не только не видел, но даже не знал, где он. У меня был расчет из двух человек. Один из них запомнился надолго: молодой парень Виктор из Москвы. Из откровенных бесед с ним у меня сложилось определенное представление о его воспитании. Он жил в обеспеченной семье, за ним няня ухаживала вплоть до десятого класса. Изнеженный, не приспособленный к физическому труду, оказавшись в тяжелых условиях, он был буквально деморализован. Мы стояли месяц в обороне, нас не водили в баню, не меняли белья, и естественно, развелось множество вшей. Боролись с ними как могли. Например, по очереди ходили к командиру взвода в блиндаж, похожий скорее на нору, где была печурка, раскаленная докрасна. Снимали белье и вытряхивали своих "квартирантов", которые с треском лопались на огне. А иногда устраивали бега - на листочке бумаги рисовали старт и финиш, каждый вынимал свою вошь и пускали их на соревнования, чья доползет до финиша первой. Мой напарник, бывая в блиндаже, не делал даже попытки раздеться. Я стал замечать, что он, как свеча, тает на глазах. Однажды он упал в окопе и не мог встать. На волокуше мы притащили его в блиндаж к командиру роты. Когда расстегнули шинель и телогрейку, то на гимнастерке была сплошная серая масса вшей, иглой ткнуть негде; в нижнее белье мы не заглядывали. Они его просто обескровили. По приказу ротного моего Виктора сдали в санбат со всем его "хозяйством". Какова его дальнейшая судьба - не знаю. Жалею, что моя записная книжка, в которой был и его адрес, потерялась в госпиталях. А как хотелось узнать о его судьбе, остался ли он в живых, сделал ли выводы из пережитого? Ведь я пытался его воспитывать.