Андреа Бочелли - Музыка тишины

20 октября 1998 года

Сегодня вечером я тоже выступаю, так что мне придется провести целый день взаперти в этом безликом гостиничном номере, да еще и в полном безмолвии, чтобы мой голос не потерял своей гармонии. Но вообще-то это даже хорошо, потому что я устал: устал от бесконечных разъездов, хит-парадов, борьбы, контрактов; устал от газет, которые пишут про меня что угодно, не задумываясь о том, какое зло могут мне принести; устал от критиков, которые безжалостно держат под прицелом мой успех и мою популярность. Они вцепились мертвой хваткой в собственные принципы, но при этом забывают о том, что никто не является носителем абсолютной истины; они не обращают внимания на факты – а между тем принципы терпят крах, а факты остаются фактами. Я думаю о своем, и никто и представить себе не может, как дорога мне музыка тишины в одиночестве этой комнаты.

Десять лет спустя…

Мы оставили Амоса в круговороте событий, связанных с его артистической жизнью, и теперь вновь находим его там же, где впервые встретились с ним в самом начале этого рассказа: в ожидании выхода на сцену он терпеливо сидит в кресле в маленькой гримерке, а на коленях у него компьютер.

Сколько же всего произошло за это время, пролетевшее, словно молния! Сколько всего достигнуто, сколько испытаний и болезненных потерь позади, сколько драгоценных воспоминаний, отпечатавшихся в памяти этого человека, который, подобно перелетной птице, всякий раз доверчиво устремляется к поставленной цели, выкладываясь полностью, отдавая буквально все свои силы, чтобы оставить о себе добрую память.

Его волосы, которые больше не закрывают воротничок рубашки, поседели, но улыбка и выражение лица остались прежними. Они, как и раньше, выдают его внутренний покой и несгибаемый оптимизм. А между тем в тот момент, когда мы прервали свой рассказ, в дни сказочного успеха и неуклонного подъема, над Амосом начали сгущаться зловещие черные тучи, которые не предвещали ничего хорошего.

Синьор Сандро, любимый отец Амоса, пораженный неизлечимой болезнью, стал чувствовать себя все хуже. Вернувшись с торжественного концерта по случаю Пасхи, который транслировало немецкое телевидение, Амос обнаружил, что отец в больнице и силы покидают его. Он обнял его и попытался сказать хоть какие-то слова, способные порадовать отца: «Пап, все зрители приветствовали меня стоя, и маэстро Мазель был очень доволен». Больной слабо улыбнулся и поднял руку, чтобы погладить сына по голове, но ничего не ответил. У Амоса сжалось сердце; ему хотелось расплакаться, словно слезы могли смыть с тела отца пожиравшую его болезнь, но слезы здесь были ни к чему, ведь тот, кто страдает, больше всего нуждается в улыбке, надежде и мужестве.

«Пап, хочешь, я останусь здесь, с тобой?» – спросил он, когда настало время уходить. И в ответ услышал голос, такой родной и такой слабый: «Нет, что ты! Тебе надо идти, я так рад… – Тут отец прервался, а потом добавил: – Просто звони мне, чтобы рассказать, как ты…»

Амос крепко обнял его и поцеловал в лоб, и вдруг он отчетливо ощутил, что это – самый последний раз, самое последнее объятие и прикосновение, самое последнее драгоценное воспоминание об отце. Он почувствовал, как рука Серджио легла на его плечо и мягко потянула его: «Идем, Амос, идем!»

Серджио тоже был печален, ведь страдания близких людей очень заразительны. Амос с невероятным усилием заставил себя оторваться от отца и медленно вышел из больничной палаты, куда ему уже не суждено было вернуться. Ноги его внезапно сделались тяжелыми, и он ощутил, будто теряет волю, пока жестокая судьба уводила его от постели отца, от его угасающей жизни.

Воспоминания, нежные детские воспоминания, нахлынули на него: он вспоминал ласковые прикосновения отцовских рук, его строгие упреки, страстные разъяснения; ценности и идеалы, которые тот прививал сыну; зимние вечера у потрескивающего дровами камина, летние ночи, когда они вместе ловили ящериц на деревенских дорогах или на только что вспаханных полях…

Он вспоминал, а сам тем временем, будто робот, шел к ожидавшему его автомобилю или самолету, который готовился унести его в небо… Он вспоминал и давал самому себе клятву: «Я повсюду буду с твоим именем на устах; а ты будешь смотреть, как я мчусь, сражаюсь, падаю, и будешь гордиться мной. Каждый вечер я стану рассказывать тебе о своих поездках, о своих концертах, как делал всегда, и твоя улыбка будет дарить мне силы, чтобы идти вперед».