Давид Ортенберг - Июнь-декабрь сорок первого

7 августа

Ночью был новый налет немецких бомбардировщиков на Москву. В сводке Совинформбюро указывается: "В ночь с 6 на 7 августа немецкие самолеты пытались совершить налет на Москву. Несколько эшелонов самолетов противника были рассеяны ночными истребителями и огнем зенитных батарей далеко от Москвы. Прорвавшиеся к городу одиночные самолеты сбросили зажигательные и фугасные бомбы. Возникшие пожары зданий быстро ликвидированы. Есть убитые и раненые. Военные объекты не пострадали.

По неполным данным сбито 8 немецких самолетов. Наши потери - один самолет. Летчик, протаранивший этим самолетом бомбардировщик противника, спасся на парашюте".

Налет ночной - значит, и таран ночной. К этому времени было уже несколько сообщений о воздушных таранах. Вчера, например, у нас напечатан репортаж о подвиге капитана Лебединского. На него напали три "хейнкеля". Он принял вызов - сам пошел в атаку и сбил одного. Но и его самолет получил повреждение. Была у Лебединского возможность спуститься на парашюте. Не спустился, потому что внизу - войска противника. Решил, что лучше погибнуть, нежели оказаться в плену у фашистов. Вновь пошел в атаку, протаранил второго "хейнкеля". Третий отвалил прочь. А Лебединский "потянул" свой поврежденный самолет к линии фронта и благополучно пересек ее, приземлился в расположении наших войск...

Да, таран становится почти обыденным явлением. Только не в ночное время. Этот ночной таран - первый. Кто же совершил его? Стали разыскивать героя. Нашли на подмосковном аэродроме в 67-м истребительном полку. Привезли в редакцию.

Вошел ко мне ясноглазый молодой человек. Тонкая и гибкая фигура; легкая, едва ли не мальчишеская походка. И еще, что отметил я про себя: он был спокоен. Совершенно спокоен! Ничто в его внешности и поведении не выдавало потрясения от пережитого минувшей ночью, когда он разрубил чуть ли не пополам немецкий бомбардировщик, отправив к праотцам экипаж - летчика, штурмана, стрелка-радиста и бортмеханика.

Браво вскинул руку к козырьку фуражки с голубым околышем. Доложил:

- Младший лейтенант Талалихин...

Усадив его в кресло, я спросил: давно ли он получил орден Красной Звезды, сверкавший на гимнастерке?

- В начале прошлого года, в Финляндии, - ответил Талалихин.

- Что ж, теперь колите дырочку еще для одного ордена.

Можно сказать, угадал! "Дырочек" потребовалось две: для ордена Ленина и для новой "Звезды". Только уже не темно-малиновой, а "Золотой Звезды" Героя Советского Союза.

О событиях минувшей ночи Талалихин рассказывал так:

- Немецкий бомбардировщик был замечен на высоте четырех с половиною тысяч метров. Получил задание перехватить его. Вылетел. Догнал. Зашел в хвост, дал очередь и повредил ему правый мотор. Немец наутек. Я за ним. В погоне не заметил, как израсходовал все боеприпасы. Принимаю решение: таранить! Приблизился. Рубанул по фюзеляжу. Мой самолет тоже перевернулся. Приземлялся я на парашюте. На аэродром доставили колхозники...

- Ну а "крестника" своего видели?

- Видел. Специально ездил посмотреть. Среди обломков четыре трупа. Один из них - подполковник, на груди железный крест и значок аса...

Я уже хорошо знал, что истинные герои не словоохотливы. Летчики, пожалуй, в особенности. Мучились с ними наши корреспонденты. Все отделывались какими-то бесцветными словами и односложными фразами: "Ну, вылетели... Поразили цель... Уходили от зениток... Благополучно вернулись на базу..."

Почти так же было и с Талалихиным.

Пригласил я Савву Дангулова.

- Вот, - говорю, - младший лейтенант ночью таранил немецкий бомбардировщик. Подготовьте в номер беседу с ним строк на сто.

Дангулов увел Талалихина в комнату, где обычно работал Илья Эренбург. Ему все же удалось разговорить летчика. Беседа напечатана под заголовком "Как я протаранил немецкий самолет". В текст мы заверстали фотографию этого молодого, красивого парня. Отвозил его на аэродром наш фотокорреспондент Сергей Лоскутов. Там он сфотографировал Талалихина в кругу друзей. И этот снимок тоже поспел в номер.

За пределами ста строк, напечатанных в газете, осталось немало интересного материала. Дангулов кое-что пересказал мне, а потом и записал свои размышления над тем, что услышал от Талалихина. Воспроизвожу здесь некоторые выдержки из этих записей:

"Лимит беседы был определен точно - сто строк. Всего сто!

Я начал беседу издали... Талалихин поведал мне об отчем доме в Вольске, о цементном заводе, едва ли не старейшем в России, который дал жизнь городу, о Волге - ее просторной и спокойной глади... При этом я вспомнил другого волжанина, которого слушал однажды, - Чкалова. Но Чкалов был по натуре иным - вихревой, неодолимый в своем порыве... Наверное, эти качества были и у Талалихина, но он их не выказывал - в нем была стыдливость юноши. Да и говор его, как я заметил, был отличен от чкаловского - верхневолжского. Всесильное "о" у Чкалова было очень заметно. Этот говорил по-иному.