Константин Ваншенкин - Писательский Клуб

— Ты посадил меня, гад, оклеветал! — кричал он и бил, бил.

Большинство проходило мимо, другие останавливались, смотрели и объясняли ситуацию любопытным. Милиции не было. Ее никто не звал, в том числе и избиваемый, ползающий на четвереньках, потерявший очки и портфель.

Среди возвратившихся были разные — и тихие, пришибленные, и жалко-оживленные, и откровенные карьеристы. И оставшиеся людьми, сохранившие свое или восстановившиеся быстро и смело.

К осени 1948 года в Литинституте, куда я только что поступил, был уже подготовлен для передачи в издательство коллективный стихотворный сборник «Родному комсомолу», посвященный тридцатилетию этой легендарной организации. В него включили и двух-трех первокурсников.

Однако дело неожиданно застопорилось. Начальству пришло в голову создать ударный раздел из политических, гражданских стихов, в связи с чем нескольким студентам дали срочный «социальный заказ».

Я написал стихотворение «История партии». Этими двумя словами начиналась у меня каждая строфа, а внутри четверостиший фигурировало то или иное событие партийной жизни. И была строка:

Имелся в виду момент приезда вождя в Петроград и вскарабкивание его на броневик.

Сборник вышел. Сигнальный экземпляр принесли в общежитие, и авторы, волнуясь, рассматривали свои преображенные набором строки. Я раскрыл книжку и ахнул. Вместо приведенного выше было напечатано:

Я в ярости швырнул сборник на пол. Мой друг Ваня Ганабин из Южи тут же поднял его и попенял мне: нужно, мол, уважать труд своих товарищей. Я возбужденно объяснил, что меня выставили неумехой, неспособным соблюсти стихотворный размер. Кто и зачем вставил мне Сталина? При чем он здесь?..

В комнате, кроме нас двоих, было еще трое: Иван Завалий из Прилук, Сашка Шабалин из Коврова — все мы фронтовики, и молодой чувашский парень Гоша Ефимов. Стоило кому-то из них не то чтобы специально стукнуть, но мимоходом где-то сказать: возмутился появлением товарища Сталина, бросил книгу на пол… И все.

Нет, хорошие со мной учились ребята.

В период активной подготовки хрущевских реформ по правописанию на страницах печати проводились под видом дискуссий разъяснения, убеждающие в их правоте.

Суть идеи была предельно очевидна. Хрущева, увы, ставила в тупик и потому раздражала сама необходимость писать не так, как произносится. Классический из предложенных им примеров — «заец».

И вот в кабинете главного редактора респектабельной газеты совещание. Несколько языковедов (докторов и член-корров) увлеченно обосновывают эту новаторскую теорию.

Секретарша чуть-чуть приоткрывает дверь и делает главному знак. Тот, извинившись, выходит.

Вызывают по «вертушке» из ЦК. Коротко и сухо сообщают: только что закончился пленум. Хрущев освобожден от занимаемой должности.

Информация носит чисто практический характер: предупредить появление положительных упоминаний о нем.

Главный возвращается в кабинет. Только что начал выступление очередной оратор. Коллеги слушают внимательно, одобрительно кивают.

Дождавшись конца, главный, как бы между прочим, небрежно сетует на то, что вот все они, и он тоже, достаточно занятые люди, а вынуждены терять время на игру в обсуждение беспардонно-безграмотной чепухи.

Гоголевская сцена. После долгой паузы — разъяснение.

Шутник! Некоторые так и не смогли ему простить этого дополнительного унижения.

Российский писательский съезд шестьдесят пятого года. Как обычно, открылся он в Кремле, там же будет и заключительный прием, а остальные дни — в Колонном зале. Всесоюзные съезды — те целиком в Большом Кремлевском дворце; на моей памяти лишь Второй проходил так же, как теперь российские.

И вот последний день заседаний, даже уже вечер. Все устали. Завтра только выборы. И тут, в самом конце, выступает Гамзатов.

У Расула так бывало. Сидит, сидит в президиуме, почти заснул, и вдруг выходит на трибуну — и где его благодушие? Он ироничен, язвителен, раздражен. Никого не щадит и не боится. И теперь над его головой пестрым бураном забушевали метафоры. Он говорил о поэзии, о том, как она бесправна и несчастна, как ей трудно среди черствых, равнодушных людей. Так запомнилось.

Он задел и взбудоражил своим темпераментом зал, и проводили его восторженно.