Леонид Филатов - Прямая речь

Я столько раз умирал за это время, что сейчас особого страха не чувствую.

Число испугов в жизни меняется очень сильно. Раньше ты боялся этого, этого, этого. А теперь ты боишься только этого… И немножко — того.

Врачей побаиваюсь. Но я им благодарен — жить так, как они живут, и еще что-то делать…

Первый раз, когда попал в реанимацию, был в ужасе. А когда второй, третий, четвертый, не будем считать, тогда уж я обвыкся.

Однажды я умирал… Было ощущение невероятной легкости. Никакой плаксивости, ничего не жаль, только необычайная легкость. «ТАМ много хороших людей, ТАМ хорошая компания», — влетали в голову какие-то обрывки мыслей.

Когда Леня Ярмольник привез меня в клинику, у меня было полное отравление организма. Я даже перестал вставать, и был до смерти напуган. Надежды на выздоровление почти не было…

Почки пришлось удалять. Тот же Леня Ярмольник устроил меня в клинику, в которую я ездил на процедуры. И он же пригласил женщину, которая нам готовила обеды.

Год я жил, фактически прикованный к аппарату искусственной почки: меня через день возили на диализ. Со мной ездила мама, а до этого Нина и мама вместе. Доставалось им здорово. Я лежал пластом, с двумя иглами неподвижно. Собственные почки не фурычили, а там был аппарат искусственной почки, который чистит кровь. Ужасно тяжко психологически, когда из тебя выкачивают всю кровь, а потом закачивают обратно. Можно так жить всю жизнь, ну, а если в городе смута? Не доехал до больницы, и больше не жилец. Тянулось все бесконечно долго: то не могли найти подходящую для пересадки почку, то мое состояние не позволяло делать операцию, а донорская почка живет сутки, максимум — двое.

Я раньше думал о себе как о личности истерической — быстро говорю, моментально впадаю в панику, но выяснилось, что я терпеливый.

Хотя были моменты, когда я совсем уж отчаивался…

Был период, когда пришло понимание: все… Разумеется, с близкими, с матерью и женой, я на эту тему не говорил. Не мог в ситуации, когда им тяжело, начать плакаться. Какими-то участками мозга я еще держался, но это больше походило на думающий бамбук.

Спасибо Нине. Все эти годы она всегда была рядом, по всем реанимациям со мной путешествовала. Жила со мной в одной палате и во время первой операции, и во время второй. Мы никогда не ссоримся. Нам вдвоем всегда было хорошо, даже когда совсем плохо было. Она вообще молодец, в секунду сообразила, как действовать. Я совсем не ожидал от нее столь быстрой реакции, может потому, что знал Нину только в ситуации некоторого благополучия. А для того чтобы человек «обозначился» в той или иной мере, нужна драма, трагедия. Никогда не предполагал, что моя беспечная, легкая жена в состоянии стать настоящим товарищем. Я, конечно, не думал, что она меня бросит. Но то, что она с головой влезла в мою жизнь, оставила все: театр, домашние заботы, все, что только можно и занималась только мной, меня поразило. Когда всем было ясно, что я — практически труп, она упрямо возилась со мной, и ни разу ни одной слезинки у нее не было. Это она, только она меня вытащила, когда я почти за край шагнул.

В палате напротив лежал Николай Афанасьевич Крючков. Однажды вечером мы с ним пообщались, а наутро медсестра вошла и говорит: «Нет больше вашего соседа». Вот тогда было уж очень плохо, хоть криком кричи, а ничего не изменишь.

Два года в клинике я писал пьесу — сказку в стихах по «Любви к трем апельсинам» Карло Гоцци. Вернее, писать я не мог, я был не в состоянии даже пальцем пошевелить. Заучивал то, что сочинил наизусть, и через день диктовал Нине, а она записывала. Книга вышла из печати как раз к моей выписке.

Думаю, что на сцене уже никогда не смогу работать. А в кино просто не хочу сниматься, уже давно. И не из-за болезни. Просто пустое это дело, уже наигрался, и у меня нет такого ощущения, что я чего-то не сделал.