Нина Воронель - Незабываемые встречи

За то, что я пыталась втолковать эти соображения Бену Сарнову, он проникся ко мне глубокой неприязнью и отверг нашу многолетнюю дружбу. Спрашивается, стоило ли терять старых друзей ради репутации Солженицына? Ну зачем мне понадобилось лезть в чужие дела? Зачем после стольких лет благоразумного уклонения я снова стала обсуждать этот Богом проклятый «Русский вопрос», на который нет и не может быть общего ответа?

Тем более, что единственно возможный частный ответ – уехать подальше, забыть и растереть – я нашла уже так давно, что почти забыла вопрос. Забыть-то забыла, да растерла, видно, не до конца, раз опять потянуло меня на зыбкие российские топи и на топкие хляби исторической родины, России.

Ведь к концу жизни я нашла свое место на земле. Когда я увидела ровные ряды каменных плит на каменных склонах иерусалимского кладбища, мне открылась истина: Родина – это место, где твоя смерть имеет какой-то смысл. По еврейским представлениям умереть – значит "вернуться к своему народу". То-есть истинное понятие Родины кровно связано не с рождением, а со смертью. Обыденное коренное родство слов "родина" и "родиться" сбивает с толку, затушевывая эту связь и придавая чрезмерную значительность месту нашего рождения, – а ведь мы его не выбираем.

Но все же оказалось, что место рождения, пусть и не столь значительное, имеет власть над моей душой – памятными деталями, запахами детства, диктатом навечно заученного синтаксиса.

Есть ли еще язык, который я знаю так же хорошо, как он знает меня?

Есть ли еще вопрос, ответ на который подсказан мне не разумом, а чувством?

Можно ли убежать от себя самой?

За это все я и заплатила потерянной дружбой.

Оказывается, у меня жестокая память - она не хранит ничего умильного или утешительного, зато цепко удерживает мельчайшие детали смешного и разоблачительного. И потому мне нельзя писать о близких и любимых - ведь они могут неправильно меня истолковать и не поверить, что можно любить и нелепых, и неразумных, и эгоистичных.

Вот я и мучаюсь – о ком уже дозволено написать? Кого я уже не обижу дотошностью своего недоброго глаза?

В Опалиху мы с Сашей поехали по приглашению Давида Самойлова, известного в литературной Москве под кодовым именем Дэзик. Впервые я столкнулась с Дэзиком, когда вместо свергнутого Корнея Чуковского составителем двухтомника Уайльда был назначен славный человек, специалист по английской литературе Юлий Кагарлицкий, известный в литературной Москве под псевдонимом Джо Кагер.

Джо Кагер был школьным другом Дэзика и героем его веселой серии «Похождения Джо Кагера». Поскольку Джо Кагер был во всем полной противоположностью самого Самойлова, бабника и выпивохи, тот любил его такой же нежной любовью, какой Дориан Грей любил свой портрет. Награждая Джо Кагера своими пороками, он словно списывал на того свои грехи:

«Джо Кагер, будучи свиньей,

Решил разделаться с семьей,

И жизнь он начал холостую,

Презревши заповедь шестую.

Но чем же кончил этот гад?

Тот гад раздавлен был в борделе,

Когда сотрясся Ашхабад:

Господь, поскольку было надо,

Не пожалел и Ашхабада».

Или еще лучше: Джо Кагер, упившийся до потери сознания, валяется в канаве, и прохожие спрашивают:

«- Что это там за жо…,сэр?

- Там просто пьяный Джо, сэр!»

Я была хорошо знакома и с Джо Кагером и с его милейшей женой Раей , составительницей моей первой в жизни книги «Английские народные сказки», и потому мне были особенно смешны побасенки Дэзика, не имеющие никакого отношения к реальности.

Лучше всего охарактеризовал Джо Кагера его четырехлетний сын Боря. На вопрос хозяина дачи, пришедшего с охоты, ходит ли Борин папа на охоту, Боря ответил со вздохом: «Мой папа ведь еврей, он только книжки умеет читать!»

С Джо Кагером я была знакома хорошо, а с Дэзиком шапочно – этаким необязательным литературным знакомством, когда целуются при встрече, как родные, ничего при этом друг к другу не имея. Однажда я приблизилась к его прославленной персоне, приведя к нему в дом своего старого приятеля из харьковских университетских времен, давно уже профессора, но несмотря на это известного во многих интеллигентских кругах под кодовым именем Мусик.

Говорят, что имя дается человеку не случайно, - а может, уже данное, судьбоносно влияет на его характер. В любом случае оба стареющих мальчика - Дэзик и Мусик, хоть один был маленький и лысый, а другой высокий и густо-седой, с первого взгляда ощутили свое сходство и прониклись взаимной братской любовью. А меня при этом небрежно вытеснили вон – потому что в ослепительном свете их внезапно вспыхнувшей приязни для меня не нашлось места. Я осознала это очень быстро, прислушиваясь к упоенному щебету этих светских бабников, обсуждавших, что делать с двумя парными пригласительными билетами на какое-то престижное зрелище, на которое они страстно захотели пойти вместе. Дэзик предлагал: