Сергей Марков - Михаил Ульянов

Мы сидели, завернувшись в простыни, на полках друг против друга. Взгляд Ульянова трудно было выдержать. Его даже со сцены через свет рампы трудно выдержать. «В антракте подошёл ко мне полковник, — как-то рассказывал он на даче после спектакля, — и говорит: „Товарищ Ульянов. А что это вы мне всё в глаза смотрите, играя этого своего Ричарда Третьего? А?“ Я отвечаю: „Что вы, я не только вам, товарищ полковник, в глаза смотрю“. — „Да нет… Вы всё время на меня внимание обращаете, на восьмой ряд, я же вижу. Вы что, хотите, чтобы я был соучастником этой вашей гнусности? Противно! Будто вы меня всё время втаскиваете в эту грязь! Даже после сцены на кладбище, когда бедную леди Анну грязно изнасиловали… Я советский офицер!“ — „Ну, — смеюсь, — это, пожалуй, одна из лучших рецензий!“ А он: „Не надо только смеяться, ничего смешного в этом не вижу!“».

— …Наполеон говорит: «Мой мир, каким я его вижу», — продолжал Ульянов. — Какое же проклятое это «я»! Которое, подобно лавине, разбухает, срывается и несётся, погребая под собой счастье, чаяния, мечты человеческие. Всё попирается, уничтожается ради этого «я». Сметаются все преграды, гибнет логика, смысл, правда, справедливость, законность, человечность! Не остаётся ничего, кроме «я». Сколько история видела этих раздутых «я»! Сколько крови пролито, сколько жизней уничтожено, сколько растоптанных ради ублажения этого «я»! В конце концов, все гипертрофированно раздутые личности лопаются со страшным кровавым треском! Такие вот примерно мысли кипели во мне, когда я вёз пьесу «Наполеон Первый» в театр.

— Жуть! Так и слышен кровавый треск… И что сказали в ответ на ваш страстный монолог в поэтическом Театре Вахтангова под руководством Евгения Симонова, сменившего отца?

— Главному режиссёру нашего поэтического пьеса показалась слишком мелкой, поверхностной, легковесной. Другому показалось, что эта пьеса не соответствует истории. Третий не увидел меня в роли Наполеона… И я уже стал привыкать к грустной мысли — Наполеона никогда не сыграть. Да сколько этих задуманных, вожделенных, выпестованных, но не сыгранных ролей!.. Но вдруг оказалось, что в другом московском театре происходила приблизительно такая же вечная актёрская борьба. Ольга Яковлева, замечательная, как ты знаешь, актриса Театра на Малой Бронной, давно уже болела Жозефиной. Кстати, превосходнейшая, великолепная роль. Давно и безнадёжно болела. И так сложилось — опять его величество Случай! — что у Анатолия Васильевича Эфроса появилась возможность начать репетировать пьесу, а кто-то подсказал ему, что, дескать, Ульянов вроде бы бредил ролью Бонапарта. А так как мы уже много лет договаривались что-то вместе сделать, то Эфрос и позвонил мне — я поначалу не поверил в своё счастье. Действительно, уж очень вдруг сошлись все концы, и возникла сказочная прямо-таки ситуация — как в «Тысяче и одной ночи». И началась работа. Я оказался гастролёром в Театре на Малой Бронной. Трудно, тяжко было. И свои ревновали, мол, предал, и к чужому театру, где не особенно рады были гастролёру, приходилось приноравливаться. И к залу привыкать — старался говорить тише, потому что привык играть на сцене Театра Вахтангова, где в зале сидит тысяча с лишним человек и акустика отнюдь не на уровне древнегреческих театров…

— Предлагал я вам попробовать на Акрополе, — встрял я, понимая, что время в сауне подходит к концу, а до главного мы ещё не договорили, да и вообще, честно говоря, желая поскорее выбраться наверх, где солнце, море, заграница…

— Замечательное было время, когда мы репетировали «Наполеона Первого» с Эфросом и Ольгой Яковлевой. Но сыграли мы этот спектакль всего раз двадцать.

— Мечтали, вынашивали, пробивали, репетировали в муках — и всего двадцать спектаклей, которые увидело от силы несколько тысяч человек, притом случайных в большинстве своём, просто купивших билеты?! Вы, Ульянов… И на плёнке не запечатлели?

— Такая вот актёрская наша доля, — пропаренно, горьковато-кисло улыбнулся Михаил Александрович. — И то сказать: никто ж не неволил…

— Наполеон у вас какой-то нестандартный получился.

— Но мы и ставили себе целью извлечь из-под исполинской пирамиды славы его частную жизнь, человеческую суть. Да, он велик, грозен, он стирал границы Европы и Африки, прочерчивал новые… Но для нас ключевой стала последняя фраза этой блестящей с точки зрения драматургии пьесы. Когда Наполеон проигрывает — уже после ухода из Москвы, — Жозефина спрашивает его: «И что же остаётся?» — «Остаётся жизнь, которую ты прожил», — отвечает он. То есть ничего.