Александр Боханов - Борис Годунов

Самодержец немедленно вызывает для показаний Шуйского. Далее следует диалог между Монархом и главным боярским интриганом, которого исторические документы не засвидетельствовали, но который вполне мог иметь место. Шуйский прекрасно понимает, что Борис наверняка проведал о вчерашних событиях — прибытии гонца и о собрании в его палатах, — и решает предвосхитить вопросы, делая важное признания: был посланец из Кракова, сообщивший, что в Кракове появился самозванец, провозгласивший себя Царевичем Димитрием. Итак, имя прозвучало, событие объявлено. Неизвестно, от кого именно Годунов узнал о начале Лжедмитриады, возможно, что и от Шуйского.

Приведённый в этой сцене диалог Царя и вельможи полон психологического напряжения. Царь озадачен, обескуражен, кровь прильнула к лицу, он понимает, что нависла угроза всему, чем он дорожил, угроза, которая ещё ему в жизни не встречалась. Даже когда он находился при дворе Иоанна Васильевича (Грозного), который был скор на расправу, поводом к которой могло стать что угодно, то и тогда он знал, что делать и как надо было себя вести. Теперь же он того не ведал. Борис Годунов прекрасно понимал, как падка толпа на слухи, как легко можно увлечь чернь пустыми словами и богатыми посулами. Шуйский сказал, что простонародье «питается баснями» и, конечно, он прав. Тут же возникло у властителя желание принять экстренные крутые меры: перекрыть границу, «чтоб ни одна душа не перешла за эту грань; чтоб заяц не прибежал из Польши к нам».

Когда первые эмоция отхлынули, Борис Годунов стал говорить, что ему не может угрожать какой-то простой смертный. Ведь он Царь законный, избран всенародно, «увенчан великим Патриархом». Смешно, да и только! Но Шуйский не смеялся. Царя это обстоятельство озадачило, и тогда он приступил к допросу боярина, ведь именно он был «послан на следствие» по делу смерти Царевича Димитрия Иоанновича в 1591 году. Царь хочет знать все мельчайшие подробности того давнего дела и главное, заклиная Шуйского «крестом и Богом»: «Узнал ли убитого младенца и не было ль подмены». В случае же лукавства Царь обещает Шуйскому и его семье такие кары, такие казни, что Иоанн Васильевич Грозный «от ужаса во гробе содрогнётся». И родовитый собеседник дал Царю свидетельские показания:

Повествование боярина несколько успокоило растревоженную душу Монарха. Отослав Шуйского, он предаётся своим размышлениям. Ему стало понятно, почему «тринадцать лет мне сряду всё снилось убитое дитя». Но неизбежно возникал вопрос: кто «грозный супостат»? Ответа пока ещё не было, но Годунов предчувствовал, что он вскоре появится. Уже в состоянии успокоения Царь Борис заключает:

Ни в этой сцене, ни в последующих, вообще нигде в драме не говорится о том, что Годунов инспирировал смерть Царевича Димитрия или что он вообще намеревался сжить со света младшего сына Иоанна Грозного. Пушкин подобного злоумышления в делах и мыслях своему герою не приписывает. Здесь он склоняется перед документом; здесь художник становится смиренным рабом его. Хорошо было Шекспиру; он создал вымышленную реальность, а потому все его Гамлеты и Макбеты могли действовать, мыслить и поступать согласно воле автора. Английский драматург имел возможность писать их биографии на чистом листе. У Пушкина же такой возможности не было; задача у него куда сложнее. Контур портрета был начерчен не им, а Историей. Его главные действующие лица подлинные, о них известно только то, что известно, а переступать этот рубеж ни в коем случае нельзя. Великий русский художник этого и не делал.

В драме наличествует и ещё один обличитель Монарха, который появляется в семнадцатой сцене, названной «Площадь перед собором в Москве». Здесь говорят, судят о событиях, передают слухи, обсуждают последние новости простолюдины, не имеющие сценических имен. Среди этой толпы находится и некий юродивый, весьма чтимый москвичами. Присутствие его нельзя назвать случайным; подобных людей всегда на Руси было немало. Многие из них были весьма почитаемы православными, так как человек, во имя Бога отринувший всё земное, подвергающий истязаниям грешную человеческую плоть, а потому и лишенный обычных человеческих слабостей, есть угодник Божий; он овладел величайшей христианской добродетелью — смирением. Ибо как было сказано Спасителем: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.