Иван Дроздов - Разведенные мосты

А тут ещё подоспел новый приятный сюрприз, совсем неожиданный: я получил от секретаря Ленинградской областной писательской организации Анны Павловны Радзивилл приглашение стать членом их коллектива. Может быть, это был первый случай, когда за всё советское время в Союз писателей человека приглашали. По крайней мере, я такого случая не знал. Сам же я, хотя и имел уже много книг, и окончил Литературный институт, и руководил крупнейшим издательством, но в этот почётный, элитный круг людей не просился, заявлений никогда не подавал. Не хотел ставить себя в положение человека, который старается уверить других, что он уже готов, уже созрел — примите меня в своё привилегированное общество.

Я поблагодарил Анну Павловну за оказанную мне честь и подписал присланные мне бумаги.

Как-то мы зашли в издательство, и тут нас ожидала приятная новость: из Москвы и других городов стали поступать заказы на «Настю». Вначале запросили несколько экземпляров, затем две пачки, а уж потом пошли письма от библиотек, книжных магазинов и отдельных читателей. Люди благодарили за роман, рассказывали подробно о том, что особенно в нём понравилось.

Пошли письма и на наш домашний адрес. Теперь уже мы получали деньги не только за книгу о Шичко, но и за «Настю». Появились деньги и в издательстве. Людям платили зарплату.

Люша смотрела на меня с победоносной укоризной. И в её карих прекрасных глазах я читал: «А что я тебе говорила? «Настя» борется и побеждает! Книга живёт своей самостоятельной жизнью. Она и сама пробивает себе дорогу и в конце концов выйдет на большие тиражи, займёт своё место в сердцах читателей. А к тому же, и есть у неё заботливая мама — это я».

Заканчивал работу над «Последним Иваном». Теперь уже я видел, что не ошибся в выборе жанра. Кстати, я много думал над тем, каким путём пойти в решении моего замысла. Помнил мудрость, изречённую немецким канцлером Бисмарком: чтобы прийти к цели, надо выбрать верную дорогу. Не хотел идти проторенной дорожкой, писать воспоминания в классическо-мемуарном стиле, решил внести поправки в этот заезженный в наше время жанр. Ну, во-первых, позволил себе изменить одну-две буквы в фамилии некоторых персонажей — это для того, чтобы избежать неприятных объяснений с ними на манер того: а я этого не говорил или говорил, но не так. Впрочем, тут же замечу: в окончательном варианте таких «художеств» позволил себе немного, — один-два процента от общего числа персонажей. Всё же остальное у меня подлинное, все люди существуют в действительности, имена их и фамилии я не изменил. И события, и даже мелкие эпизоды выписал с натуры. Вот такой у меня получился симбиоз, который и привёл к обозначению жанра: «Роман-воспоминание».

Моя память всегда отличалась удивительной цепкостью; именно она, моя память, позволила мне, миновав школу, — в школе я учился всего четыре-пять месяцев, — сдать экзамены в Грозненское авиаучилище и затем с отличием окончить его, а во время войны, по стечению обстоятельств, за три месяца закончить курс Бакинского артиллерийского училища, где изучались американские зенитные системы «Бофорс», оснащённые автономными энергетическими установками и имевшие на каждой батарее радарную станцию «Сон-З-К». Таких батарей во время войны было у нас, может быть, десяток-другой. Америка присылала нам автомобили, мясную тушёнку, табак для офицеров, но, как мне помнится, боевой техники мы от союзников не получали. Ну, разве что самолёты от англичан поступали, да и то в небольшом количестве.

Мне едва исполнилось двадцать лет, когда меня назначили командиром фронтовой зенитной батареи с пушками «Бофорс». Впрочем, и со своими пушками мы никогда не расставались. Они не были оснащены такой вспомогательной техникой, но стреляли куда как лучше и, главное, точнее.

Многое из этого периода моей боевой жизни вошло в роман «Баронесса Настя».

И всё-таки страшновато было приступать к таким воспоминаниям. В Литературном институте мы с пристрастием изучали Герцена, может быть, ещё и потому, что институт располагался в доме дяди Герцена, богача Яковлева: тут многие годы жили и отец Герцена, и сын его. Именно он написал классический воспоминательный труд «Былое и думы», — я читал эту книгу и восхищался её художественной силой и правдивостью. Невольно поражался, как это писатель мог запомнить столько имён, встреч, всевозможных разговоров, конфликтов; как он мог с такой яркостью выписать десятки и сотни эпизодов своей жизни. Их нельзя придумать, высосать из пальца, — они бы тогда не сверкали, как бриллианты, деталями и подробностями из жизни той эпохи. Но Герцен писал свою книгу в сравнительно молодом возрасте, что называется, по горячим следам. А я-то вон как далеко отошел от «Известий» и «Современника». Почти сорок лет отделяют меня от того времени! Все события стёрлись в памяти, как старинный медный пятак, который я нашёл в детстве, и он был мне единственной игрушкой. Но и всё-таки надо, надо писать! Дорогу осилит тот, кто сделает первый шаг. «Надо садиться и писать, писать», — думал я, как всегда со страхом глядя на белый лист бумаги.