Федор Раскольников - Кронштадт и Питер в 1917 году

Уже светало, когда, присоединив к нашему поезду захваченный трофей, мы поехали назад в Бологое. На том полустанке, где расположился наш штаб, захватили товарищей Еремеева, Вегера и др. Они от души нас поздравляли, До Бологого я ехал в броневой коробке захваченного ударного поезда. Товарищи моряки производили учет винтовок, обнаруженных в огромном количестве. На этом же перегоне к нам в бронированный вагон вошла группа матросов нашего эшелона и преподнесла мне в подарок оружие — красивую шашку в серебряных ножнах, захваченную, как трофей, в купе бежавшего командира бронепоезда. Недавние подчиненные беглецов рассказали, что эту шашку он получил лично от Николая за то, что однажды, стреляя из орудия, сбил немецкий аэроплан.

В Бологом мы стояли недолго. Нужно было отправить пленных белогвардейцев в Питер и переменить паровозы для дальнейшей поездки в Москву. Прекрасно настроенные железнодорожники Бологого снова постарались нас не задержать. Для того чтобы лучше выспаться, я выбрал себе одну из теплушек, где топилась железная печка, и улегся вповалку с товарищами. В Вышнем Волочке я был разбужен: мне сообщили, что меня вызывает к телефону из Питера тов. Рязанов. Я прошел к железнодорожной телефонной будке. Громко, ясно и медленно выговаривая каждое слово, тов. Рязанов передал мне последние политические новости, касавшиеся московских событий. Он сообщил, что между советскими войсками и белой гвардией заключено соглашение, па оснований которого военные действия прекращаются и белая гвардия разоружается [162]. Было ясно, что Октябрьская революция восторжествовала не только в Питере, по и в Москве. Я чуть не крикнул «ура» в телефонную трубку. Оторвавшись от нее, я побежал в поезд, чтобы сообщить товарищам радостную весть. Все воодушевились, хотя еще было неясно: насколько прочно закреплена в Москве наша победа и в какой степени устранена перспектива возобновления дальнейших боев на московских улицах [163].

На станции Клин, уже поздно вечером, кто-то в военной шинели торжественно оповестил нас, что командующим войсками Московского округа назначен солдат Муралов [164]. Хотя никто из нас в то время его еще не знал, эта весть вызвала всеобщее ликование. Доверие внушало не имя Муралова, а его солдатское звание. Медленно подвигаясь вперед, только на рассвете мы достигли Москвы.

Едва наш поезд успел подойти к пассажирской платформе Николаевского вокзала, как мне доложили о происшедшем несчастном случае: один матрос, выйдя из вагона, пошел в город, но недалеко от вокзала, на мосту, вследствие неосторожного обращения, у него взорвалась ручная граната и он был разорван на куски. Мы были искренне огорчены этой первой случайной жертвой на улицах Москвы.

Москва имела мирный, спокойный вид. Только многочисленные кучки прохожих, горячо обсуждавших политические вопросы, выдавали необычность положения. Зал первого и второго классов был переполнен народом. Заняты были не только все столики, но даже в проходах и вдоль стен, прямо на полу, сидели и лежали многочисленные пассажиры. В буфете стулья имели свою очередь кандидатов, стремившихся тотчас занять освободившееся место. Я подсел к столику, за которым уже сидели Еремеев, Вегер, Потапов. Я потребовал себе чаю, и старорежимный официант проворно скрылся за прилавком, на котором мирно красовались огромные розовые окорока ветчины. Одним словом, по всему было видно — и жирные окорока это безмолвно подтверждали, — что нормальная жизнь вступает в свою колею. Только обилие пассажиров, вынужденных в ожидании своего отъезда ночевать на вокзале в ожидательной комнате и даже в буфете, служило красноречивым свидетельством долгого перерыва в движении поездов.

Нужно было отправиться за инструкциями в Московский военно-революционный комитет. Никаких средств передвижения не было: пришлось идти пешком. На Мясницкой бросились в глаза обильные следы пуль, изрешетивших стены и окна домов. Еще большую картину разрушения представлял собою «Метрополь», где виднелись следы меткого попадания снарядов, были выбиты целые рамы, снесены карнизы и повреждены наружные мозаичные украшения. Проходившие мимо меня какие-то москвичи услужливо пояснили, что во время минувших боев в «Метрополе» засели юнкера, которых пришлось «разносить» из орудий.

В Военно-революционном комитете, помещавшемся в здании Московского Совета, мне прежде всего попался на глаза тов. В. П. Ногин, разговаривавший с посетителями в большой и светлой канцелярии, одновременно служившей приемной. В комнате заседаний комитета находился тов. Г. И. Ломов (Оппоков), который выполнял всю текущую работу. Ему непрестанно приходилось выбегать в соседнюю канцелярию, чтобы отдать для переписки па машинке ту или иную заготовленную им бумажку. Я вынес впечатление, что он в Москве производил организационную работу, аналогичную той, которую в Питере в первые дни революции нес на себе В. А. Антонов-Овсеенко. Тов. Ломов имел крайне утомленный вид — на его лице явственно отпечатались следы бессонных ночей. Однако эта физическая усталость ничуть не отражалась па работе, которая в его руках спорилась быстро и аккуратно. Тов. Ломов без всякой задержки выдал мне все нужные документы. Из Воен— ревкома я направился на Пречистенку, в штаб Московского военного округа. Вне очереди меня провели в кабинет Мурадова. «А, здравствуйте, товарищ, — необычайно приветливо встретил меня Н. И. — Вы — Раскольников-Рошаль?» — был его первый вопрос. Мне пришлось дать пояснения, что я только Раскольников, а Рошаль — это мой большой друг, с которым мы вместе работали в Кронштадте и в одинаковой мере подвергались неистовой травле буржуазной печати, сделавшей из нас братьев-близнецов.