Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева - биографическая повесть в двенадцати частях

В лирических книгах Блока Даниил Андреев всюду находит отблески и образы демонических миров. Незнакомка знаменитого стихотворения для него существо мистическое, влекущее сквозь чадные, мутные ночи в лунный Дуггур, представляясь его обитательницей. Считая Блока зараженным неутолимым томлением к Незнакомке, встреченной в Дуггуре, он и здесь говорит столько же и о себе, сколько о любимом поэте. О своей очарованности неземным образом, мерещившимся в юные годы за вполне земным обликом одноклассницы — Галины Русаковой. За ним ему и позднее мерещился Дуггур, ее имя он называл в стихах лунным.

Некоторые стихотворения Блока Даниил Андреев считает документами, говорящими "о жажде саморазрушения, своего рода духовного самоубийства". Эту же тягу к гибели, которой хочет сердце и "тайно просится на дно", пережитую Блоком, влюбленным в Волохову, но видевшему за ней другой, мистически соблазнительный образ (непременно связанный с Дугуром!), Андреев пережил вслед за гипнотизировавшим его поэтом. У него гибельность приходит с несчастной любовью к Русаковой. Поэтому, чтобы понять происходившее с ним в "темный период", нужно вчитаться в то, что он пишет о "падении" Александра Блока. На страницах "Розы Мира", ему посвященных, любовь и горечь. Он переживает "падение" любимого поэта как собственное: "Блок всю жизнь оставался благородным, глубоко порядочным, отзывчивым, добрым человеком. Ничего непоправимого, непрощаемого, преступного он не совершил. Падение выражалось во внешнем слое его жизни, в плане деяний только цепью хмельных вечеров, страстных ночей да угаром цыганщины. Людям, скользящим по поверхности жизни, даже непонятно: в сущности, какое тут уж такое будто бы ужасное падение, о какой гибели можно говорить? — Но понять чужое падение как падение могут только те, кому самим есть откуда падать. Те же, кто сидит в болоте жизни, воображают, что это в порядке вещей и для всех смертных".

Блоку падение в итоге прощается, — после кратковременного пребывания в чистилищах, вместе с Леонидом Андреевым, с Фетом и другими небезгрешными выдающимися людьми, он — согласно "Розе Мира" — помещается в Синклит Небесной России.

Поэзия Александра Блока так захватила Даниила, что стала высвечивать события его жизни, трансформируясь в образы собственных незнакомок, двойников и снежных масок.

Еще в 23–м году написана позже переработанная "Элегия", обращенная к Галине Русаковой, когда он надеялся, что их "свиданья рассыпаны млечною пылью / У будущих солнц, на еще не пройденном пути". "Элегию" он включил в посвященный своей первой любви цикл "Лунные камни". Эти камни из ночного городского пейзажа Дуггура. Через стихотворения цикла, повторяясь, проходят мотивы заиндевелой, вьюжной Москвы, озаренной уличными фонарями:

"Бульвар уже был совсем пуст, когда на него вышел молодой поэт, — писал он в "Сказочке о фонаре", — разгоряченный стихотворным письмом к своей возлюбленной, которое и писал весь вечер. Теперь ему хотелось, чтобы прохладный ветер освежал его лоб, а над головой сверкали звезды. Но тысячи городских фонарей затмевали свет небесных светил, небо казалось невыразительным и бледным". Поэт сказочки автобиографичен, и в его стихотворениях связавшиеся с блоковской "Снежной маской" переживания ведут в мир заснеженный, ночной и узнаваемо московский.

Виновница воспаленных страданий поэта, высвеченная блоковскими и его собственными стихами, вряд ли понимала мистериальный масштаб, до которого они вырастали. Но под голубоватом светом газовых фонарей тени на снегу становились фиолетовыми, вытягивались и оживали, увлекая, на грани сумасшествия, в иррационально сумрачные миры. Эти миры, для него непреложно реальные, и становились Дуггуром, в подробностях увиденном гораздо позже, в сновидческие тюремные ночи.

Измученность неразделенной любовью толкала на блуждания по полуночным улицам. Часто ему сопутствовал закадычный друг Юрий Попов. Их бессонные гуляния легко заводили в лунный морок. А в воображении она, Галина Русакова, вполне земная и своенравная, не кокетливая, но гордящаяся своей красотой, косами "цвета меда", тянувшаяся к понятному счастью, представлялась мистическим лунным образом, "правящим снами".