Наталья Старосельская - Виктор Авилов

— Сделай укол, ради бога!

А там на мой вопрос, не нужно ли обезболивающее, отвечал:

— Ну, кольни.

Чувствуете разницу в интонации? Явно ведь на поправку пошел. И вдруг!.. Сердце да и весь истерзанный организм не выдержали. Опоздали мы. Вместо Израиля бы… Или хоть вместо Сахалина… И может быть… Чем черт не шутит…

Одно хорошо. Мучения ему уж точно это лечение облегчило. Уходил он не так страшно, как это бывает у раковых больных. Когда мы врачам отдавали неиспользованный морфий, они поразились:

— Как же он боль терпел?

Да не терпел он. Не было такой запредельной боли, которую нельзя терпеть. В Новосибирске нам объяснили, что непосредственно раковые клетки процедуры убили. Поэтому боли и купировались…»

Но могли ли купироваться невыносимые душевные боли человека, который отчетливо понимал, что проживает последние дни своей жизни? За пять часов до своего ухода Виктор, по воспоминаниям Ларисы, попросил ее положить ему на плечо голову, погладил ее по волосам и сказал: «Лара, я тебя люблю. Ты прости меня за все…» А спустя короткое время Виктор приснился Ларисе. «Витя, как же так получилось, что ты ушел?» — спросила она и услышала в ответ: «Я не знаю, меня позвали роль учить, и я пошел…»

«Все мы смешные актеры в театре Господа Бога», — написано в одном прекрасном стихотворении, и, наверное, есть в этих словах истина. «Позвали роль учить» — и он ушел туда, где обретаются наши души, потому что в многообразной труппе театра Господа Бога, видимо, не нашлось артиста такой нечеловеческой самоотдачи и такой постоянной готовности к работе…

Лариса Авилова рассказывает: «Новосибирск. Центр „Вирус“. Марков Геннадий Александрович. Он — гений. Пушка — это образно. Установка похожа на станок. Я ее действие испробовала на себе. Знаю, что почками я больше страдать не буду… У меня выровнялся гемоглобин. Мы там познакомились с женщиной, которая приехала туда в огромном бандаже. У нее была грыжа плюс рак. Когда мы уже вывозили тело Вити, встретили ее — женщина сняла пояс. Опухоль пошла на убыль. Но ей еще не было сорока, у нее, слава богу, все органы, кроме пораженного раком, были здоровы. А Витя… Туберкулез, прободение язвы… Врачи очень хотели помочь. Ночные сеансы проводили. Я с Витей все проходила, потому что он один не соглашался ложиться на процедуры. Если я пристраивалась рядом и терпела, он тоже ложился и терпел. Были очень неприятные ощущения. Тот орган, который болеет… На него как бы начинается давление. Один станок очищает кровь. Второй поражает больные клетки. Третий заставляет здоровые клетки усиленно делиться. Чего только не делали! Но все бесполезно. У Вити практически не функционировал ни один орган. Но спасибо уже за то, что ушел он без страшных мучительных болей…»

Двадцать первого августа Валерий Белякович репетировал в Нижнем Новгороде «Ромео и Джульетту». Не только он сам, но и артисты нижегородского театра «Комедiя» знали уже о страшном диагнозе Авилова — газеты трубили о болезни артиста во все трубы, все тайное уже стало явным.

Репетировали эпизод гибели Меркуцио, роль которого исполнял очень хороший артист Сергей Бородинов. И вот он произносит финальные слова: «Я в этой жизни всегда был слишком переперченным… Чума возьми семейства ваши оба!..» — и медленно опускается на подмостки. Буквально в эту секунду раздается звонок мобильного телефона: «Валерий Романович, Витя Авилов только что умер в Новосибирске…» И, видя лицо режиссера, который не произнес ни звука, артисты со сцены бросаются к нему: «Что? Авилов?..»

Спустя несколько лет Валерий Белякович сказал мне: «Если в кино такое сделать, скажут, что это неправда, что в жизни такого не бывает…»

…Ясным августовским днем хоронили Виктора Авилова. Отпевание происходило в небольшой церкви Михаила Архангела, расположенной прямо напротив театра. Гроб на руках отнесли в театр, где небольшое помещение не могло вместить всех, кто хотел попрощаться с любимым артистом. На сцене стоял гроб, зрительские ряды были переполнены, словно на премьере. Звучали слова, искренние, теплые, было много слез, у большинства артистов лица были потерянные, какие-то нездешние — словно они и впрямь не знали, как будут теперь жить и играть, что им делать. И как странно устроена все-таки наша память! — неожиданно вспомнилось и, думаю, не мне одной: именно с такими лицами стояли они в финале спектакля «Мольер», растерянно бросая в публику тихими, какими-то угасшими, стертыми голосами: «Господа, господин де Мольер, исполняющий роль Аргана, упал… Спектакль не может быть окончен… Господа, прошу… разъезд… У нас несчастье… Господа, прошу вас… Войдите в положение, господа! Разъезд, господа… Спектакль окончен…»