Алексей Чертков: Очерки современной бурсы

Андрей продолжал служить. Но теперь он не мог уже славословить бога искренне. Он кривил душой, потому что благодарности к богу не чувствовал не только из-за своего горя, но также из-за слез, которые он ежедневно видел у приходивших к нему людей. Редко кто спешил сюда, когда у него все было благополучно. Большинство верующих толкало к богу безысходное горе. Была ли это болезнь, от которой человек не мог избавиться при помощи врачей, было ли это семейное горе — все это заставляло их обращаться к богу и к Андрею, как его служителю, в надежде облегчить свою участь.

Но чем мог помочь им Андрей? Он мог только молиться. Однако он видел, что молитвы не помогали. Сколько раз его приглашали к лежащему на смертном одре, и, как слезно Андрей ни молил бога о помощи, человек умирал. Андрей мог просить бога, чтобы тот вернул покинутой жене ее мужа, но супруг все равно не возвращался.

«Чего же стоят все эти молитвы?» — думал он.

Оставалась надежда, что его слова утешения способны подбодрить унывающую душу, поддержать ее в трудную минуту. Но к чему сводились эти церковные утешения? К словам: «Потерпи!», «Смирись!», «Надейся на бога! Он поможет!» — большего церковь за две тысячи лет своего существования не придумала.

И Андрей все сильнее понимал, что все эти утешения — обман. Оттого, что покинутая жена будет смиряться и терпеть, она не станет милее бывшему супругу. И выходило так, что он, Андрей, не помогал людям, а приносил им новые страдания.

— Батюшка, можно с вами поговорить? — обратилась к нему однажды прихожанка.

— Пожалуйста.

— Хочу с вами посоветоваться. Прямо не знаю, как и быть…

— Что с вами случилось?

— Житья совсем нет. Живу я в общей квартире. Соседи со света меня хотят сжить. «Зажилась, — говорят, — старая на свете». Я им: «Что поделаешь, бог к себе не берет». — «Так мы ему поможем», — отвечают.

— И что же, помогают?

— Помогают, батюшка, помогают. Они меня ругают, случается, и ударят…

— А вы?

— Терплю, батюшка, по божьему закону, что с ними поделаешь. Советовали на них в суд подать, да боязно мне, не покарал бы господь старую, что терпения во мне нет.

Что мог ответить ей Андрей? По-человечески он понимал необходимость обуздать обидчиков законным порядком, но ведь он священник. Он не может идти против евангельских предписаний о любви к врагам и прощении им обид. Возникало душевное раздвоение: приходилось говорить одно, а думать совсем другое.

Тягостно было не только давать советы, но и произносить проповеди. В них приходилось говорить о боге, о его милосердии, тогда как сам он в это уже не верил.

Оставшись вдовцом, Андрей все свободное от службы время посвящал чтению. Его интересовали теперь уже не богословские книги, а художественная и научно-популярная литература. Чтение расширяло кругозор. Теперь на многое священник смотрел совсем другими глазами, чем прежде. Богословские догматы стали казаться ему наивными и антинаучными, а аргументация церкви — смешной.

Все больше начинало тяготить Андрея общение с верующими. Вокруг себя он видел кипучую жизнь с ее проблемами, с ее борьбой за лучшее будущее, а ему приходилось выслушивать одни и те же мелкие «грешки» богобоязненных старушек, интересы которых не шли дальше сна, пищи и молитвы.

Ему не с кем было даже поговорить, поделиться своими мыслями. Жены не было. Гатукевич был в Загорске. Несколько раз им приходилось встречаться на различных церковных торжествах. Из коротких бесед с ним Андрей понял, что интересы их различны. Отец Лев стал ортодоксальным богословом, ревностным защитником религии, Андрей же все больше разочаровывался в ней. С духовенством своего храма говорить о мировоззренческих проблемах было бесполезно. Они были далеки от них.

Андрею хотелось настоящего дела, а не размахивания кадилом и пения молитв. «Вот едет рабочий, — думал он, идя по улице. — Он делает машины. А вот идет строитель. Он строит дома. Пусть ему трудно работать, пусть он зарабатывает меньше, чем я, но он делает нужное и полезное дело: и построенный им дом переедут люди, будут там жить, добрым словом помянут строителя. А что полезного делаю я?»

Оторванность от жизни общества была чрезвычайно тягостна. Андрей чувствовал себя пустынником двадцатого века. Правда, он жил в городе, среди людей, а не в пустыне, но какая-то невидимая стена отгораживала его от мира.