Федор Раззаков - Чтобы люди помнили

Мы разбрелись молча одеваться, гримироваться, опять эти полторы смены, опять так же холодно. Всё идёт нормально, приближаются пять часов. Я подхожу к Буркову и Евстигнееву и говорю: „Ну, что?“ Они молчат. Я говорю: „Ну так как же?“ И Бурков, пряча глаза, отвечает: „Ну, ты действительно, Валька, выпьешь на копейку, а показываешь на рубль“. Я говорю: „Так вы что, не дадите мне, что ли? Вы меня что, выкидываете?“ И Евстигнеев сказал: „Да налей ты ей“. Мы быстро приняли, и снова стало хорошо. Не помню, о чём мы говорили, но говорили много и долго. Жора философствовал. Женя что-то показывал, а я от восторга хохотала и была счастлива».

С. Юрский:

«Я замечал у Жени такую привычку: свободная минута-две во время репетиции или съёмки — раз! — он уже растянулся в углу… на ящиках, на досках, на чём попало. Если работа в павильоне на несколько дней, заранее просит реквизиторов раскладушку в углу поставить… просто так, на всякий случай пусть стоит…

На „Золотом телёнке“ недели две мы жили в одной комнате гостиницы. Дело было в Небит-Даге. Середина Каракумов. Середина шестидесятых. У нас было по верблюду. Постепенно мы научились объясняться и управляться с ними. Бендер и Корейко ехали на верблюдах по пустыне. Укачивало с непривычки. Женя умудрялся иногда подремать и на высоте трёх метров при всесторонней качке».

Э. Рязанов:

«Евстигнеев приезжал на съёмку „Стариков“ усталым. Он много играл в театре, репетировал, снимался. В перерывах между съёмками актёры вели себя по-разному, например, Бурков шутил, „травил“ смешные байки, Никулин рассказывал анекдоты, а Евстигнеев находил где-нибудь укромное место и спал… Он мог спать где угодно и на чём угодно — такой он был всегда усталый. Я его жалел и не будил, пока готовился кадр».

М. Ульянов:

«Мне привелось только раз встретиться с Женей как с партнёром, на съёмках фильма „Бег“ по М.А. Булгакову. Всего одна общая сцена, но какая! Карточная игра Парамона Корзухина (его и играл Евстигнеев) и запорожца по происхождению генерала Чарноты. Блестяще, фантасмагорично написана она. Пришёл генерал к Парамону в одних кальсонах, а к утру выиграл в карты тысячу.

Страшновато было начинать эту сцену. Нужны были какие-то новые приёмы. Тут даже и детальный разбор по задачам ничего бы не дал. Тогда режиссёры А. Алов и В. Наумов, поразительно чувствующие актёра, предложили нам снять её импровизационно. И мы её действительно за ночь сняли. (Было сделано 22 дубля этого эпизода. — Ф.Р. ). Вот где я увидел, что Евгений неистощим на неожиданные повороты, озорные и в то же время точные приспособления, на бесконечные варианты оценок и отыгрышей. Притом все его актёрские штуки рождались тут же, во время съёмок, по-моему, неожиданно и для него самого».

Много курьёзных случаев происходило с Евстигнеевым и на театральной сцене. Например, вот какой случай произошёл с ним в конце 60-х во время демонстрации спектакля «Большевики» в «Современнике» (его премьера состоялась осенью 1967 года). В этом спектакле Евстигнеев играл роль А. Луначарского. В эпизоде, когда его герой выходил из кабинета, где лежал раненый Ленин, он должен был произнести короткую фразу: «У Ленина лоб жёлтый, восковой…» Вместо этого он неожиданно громко произнес: «У Ленина жоп жёлтый!..» Все, кто в тот момент находился на сцене, буквально расползлись по ней от приступа дикого хохота. Почти то же самое происходило и в зале со зрителями. К счастью, эта оговорка не повлекла за собой строгих административных мер в отношении актёра.

Последней ролью Евстигнеева в «Современнике» был Дорн в «Чайке» А. Чехова. Это был 1970 год. Через год он, вслед за О. Ефремовым, перешёл в труппу МХАТа. Первой его ролью на новой сцене стал Володя в спектакле «Валентин и Валентина» по пьесе М. Рощина. Как он вспоминал позднее: «Когда я пришёл во МХАТ, тоска по „Современнику“, по любимым ролям, которые уже не сыграешь, осталась. Но это — ностальгия, а реальность — в другом…

Поначалу я испытывал чувство растерянности. Вот оно, думал, свершилось, ступил на академическую сцену, а что дальше? В „Современнике“ у нас возникали противоречия, разногласия, но мы понимали друг друга, говорили на одном языке. А здесь, несмотря на общее воспитание (ведь все — мхатовцы, из Школы-студии), разнобой в характере сценического общения бросался в глаза. Да и в репертуаре — перепады. Единой платформы, единой театральной веры не хватает.

Но я знал, на что решался. И поэтому не имел права ни отчаиваться, ни увиливать от того, что казалось мне черновой работой. Надо было запастись терпением, много играть и не ссылаться, чуть что, на обстоятельства».