Георгий Чулков - Жизнь Пушкина

Иные думают, что поводом для последнего страшного письма Геккерену послужило как раз это тайное свидание, Дантеса с Натальей Николаевной, но, кажется, повод был другой. Арапова уверяет, что Пушкин узнал об этом свидании из нового анонимного письма, автор которого открыл поэту секрет Натальи Николаевны, но, не говоря уже о малой достоверности самого факта свидания, приходится считаться с убеждением самого Пушкина, что главный враг вовсе не Дантес. Нет, поэт не забыл жестокого и подлого намека анонимного пасквиля. Ложное положение Пушкина в отношениях с царем оставалось таким же. Канкрин, между прочим, отверг предложение Пушкина погасить имением его долг казне. Над поэтом по-прежнему тяготели царские «милости». Он по-прежнему был камер-юнкером, как Иосиф Борх, и мужем красавицы, благосклонности коей добивается царь. Ему по-прежнему угрожала репутация «заместителя» рогоносца Нарышкина.

Дерзкие ухаживания Дантеса — одна из многочисленных провокаций кружка Геккерена — Нессельроде. За этими «адскими интригами», как выражались загадочно друзья Пушкина, скрывался недосягаемый претендент на честь Натальи Николаевны.

Его настойчиво искал Пушкин. Свидание с царем 23 ноября в присутствии Бенкендорфа ничего не выяснило. Только 25 января удалось Пушкину встретиться еще раз со своим коронованным соперником. В своих воспоминаниях барон М. А. Корф приводит рассказ самого императора об этой роковой встрече. Вот что говорил царь о Пушкине: «Под конец его жизни, встречаясь очень часто с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю, как очень хорошую и добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комеражах, которым ее красота подвергает ее в обществе, я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию, сколько для себя самой, столько и для счастья мужа, при известной его ревности. Она, верно, рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. «Разве ты мог ожидать от меня другого?» — спросил я его. «Не только мог, государь, но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женою…»Зачем царю понадобилось сообщать барону Корфу такой странный разговор с поэтом? Не потому ли, что он чувствовал потребность как-то объясниться и оправдаться, сознавая, что в глазах современников и в глазах будущих поколений он замешан в деле убийства поэта. Свое сообщение царь изложил довольно хитро, но не очень правдоподобно. Николай Павлович Романов в роли добродетельного духовника, оберегающего честь Пушкина, не внушает к себе ни малейшего доверия. Ответ поэта прямой вызов царю. Только Пушкин мог решиться на такую опасную откровенность. Да, он, Пушкин, мог ожидать от царя чего угодно, только не «добрых советов» Наталье Николаевне. Пушкин совершенно откровенен. «Я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женою…» Иными словами: «Не хотите ли вы, государь, навязать мне роль заместителя Нарышкина? Берегитесь! Хотя вы и самодержавный владыка, но я скорее умру, чем позволю вам посягать на мою честь…» Николай Павлович был человек неглупый и, конечно, прекрасно понял смысл пушкинской откровенности. Недаром спустя одиннадцать лет он все еще помнил гордые слова поэта.

Несомненно, что это свидание имело решающее значение. Теперь Пушкин не колебался. На другой же день после свидания с царем он послал Геккерену свое знаменитое письмо, не считаясь вовсе с волею царя. Граф В. А. Соллогуб, сам аристократ, которого никак нельзя заподозрить в тенденциозном освещении тогдашнего события, высказал в своих воспоминаниях верную мысль о судьбе Пушкина: «Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы с целым светским обществом…» Соллогуб правильно угадал, что Пушкин вел борьбу не с кавалергардом Дантесом, а с привилегированными интриганами, которые ненавидели его, как только может ненавидеть гения светская «чернь».

Вот что Пушкин писал барону Луи Геккерену 26 января 1837 года: «Господин барон! Позвольте подвести итоги тому, что произошло. Поведение вашего сына мне давно было известно и я не мог относиться к этому безразлично. Я ограничивался ролью наблюдателя, но я был всегда готов вмешаться в это дело, когда сочту нужным. Случай, который в иное время мог мне показаться очень неприятным, вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что наступило подходящее время, и воспользовался этим. Остальное вам известно. Я заставил вашего сына играть такую жалкую роль, что моя жена, удивленная такою низостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и чувство, которое у нее, быть может, было в виду этой великой и возвышенной страсти, угасло в самом спокойном презрении и в отвращении, вполне заслуженном. Я должен признаться, господин барон, что ваша роль в этом деле была не совсем пристойной. Вы, представитель коронованной особы, отечески сводничали вашему сыну. Вы, по-видимому, руководили всем его поведением (впрочем, довольно неискусным). Это вы, вероятно, внушали ему жалкие росказни, которые он расточал, и глупости, которые он писал. Подобно старой развратнице, вы подстерегали мою жену во всех углах, чтобы ей говорить о любви вашего, с позволения сказать, выблядка (batard); и когда, больной венерической болезнью, он вынужден был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: отдайте мне моего сына. Вы понимаете, господин барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела хотя бы малейшую связь с вашей. Только под этим условием я согласился оставить без последствий это грязное дело и не обесчестить вас в глазах нашего и вашего двора, как я того хотел и на что имел право. Я не хочу, чтобы моя жена выслушивала ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын после своего гнусного поведения осмелился обращаться к моей жене и тем более расточал перед нею казарменные каламбуры и разыгрывал из себя жертву несчастной страсти, тогда как он всего лишь трус и негодяй. Итак, я вынужден обратиться к вам с просьбой положить конец всем этим проделкам (mettre fin a tout се manege), если вы хотите избежать нового скандала, перед которым я не отступлю…»