Виктор Розов - Удивление перед жизнью

Обдуманы были только самые общие мизансцены, в остальном каждому разрешалось вести себя по обстоятельствам.

Начало спектакля приурочили ко второй половине дня после мертвого часа, чтобы закончить представление ко времени захода солнца. Так и получилось. Отдыхающие уютно устроились на травке — муравке, и мы начали представление.

Поверьте мне, это не аберрация памяти, не милое воспоминание из детства: все свои сценические ощущения и как актера, хотя в этом качестве я существовал недолго, и как автора я помню отчетливо и за жизнь перевидел театральных зрелищ видимо — невидимо от вершин искусства до его глубоких низин. Но тот день был единственным. Свобода— спутник вдохновения, в данном случае, видимо, та свобода, на которую способны только безответственные дилетанты, — охватившая нас, бросившая полностью, без остатка в восемнадцатый век, сделала нас талантливыми. Да, да, пусть на один день, но сделала. Это был спектакль — импровизация. Мы не играли, мы вольно общались не как актеры, а как Простаковы, Скотинин, Кутейкин, Цифиркин, будто ими мы и были на самом деле. Мы не мешали друг другу, никто не мешал нам. Отдыхающие были случайными свидетелями жизни дома Простаковых, ее величия и падения. Принято считать, что спектакль — это та вольтова дуга, которая возникает между сценой и зрительным залом. Думаю что, как правило, это верно. Но ведь всегда бывают исключения из правил. И спектакль «Недоросль» в Порошине был таковым. Мы не замечали зрителя. Мы жили. А разве живой жизнью живешь на зрителя? И в то же время это была игра. Игра для себя. Возможно, похожая на игру детей, которым совершенно не нужен зритель.

Зрителей мы увидели потом, уже в легких сумерках после захода солнца. Они все сидели на траве. Нас попросили подойти. Какой‑то худощавый высокий мужчина, очень чисто одетый, в дорогом по тем временам костюме, сказал: «Уважаемые товарищи артисты! Я нездешний, я москвич. Приехал в этот дом отдыха. Много я видел в Москве и Ленинграде замечательных спектаклей с великими актерами, но такого представления, которое увидел сегодня, не видывал никогда. Ваш спектакль запомнится на всю жизнь».

Я позволил себе заключить слова зрителя в кавычки, не имея на это никакого права, потому что не могу же я дословно воспроизвести слова, произнесенные более полвека назад, но за суть каждой мысли как факта несу полную ответственность.

В течение моей жизни я часто вспоминал порошинского «Недоросля», пытаясь умом освоить, что же это за свободный полет игры совершили мы тогда.

Связываю прерванную нить рассказа и напоминаю: из Пошехонии мы вернулись в Рыбинск и вечером играем в Переборах, где еще достраивается гигантская плотина, уже перекрывавшая могучую Волгу, — она‑то и образовала Рыбинское море. На грузовике нас везут прямо по гребню, по верхушке плотины. Мы подъезжаем к весьма солидному и комфортабельному дому.

Прекрасный зрительный зал. Лепка, позолота, люстры, простор. Удобная сцена. И наша костромская бригада (как я ее называл, «восемь девок — один я») вовсю развлекает почтенную публику. Все идет как по маслу.

Но я же не устаю повторять: жизнь в совершенно неожиданные, а иногда и неподходящие для тебя Моменты (для жизни все моменты подходящие) преподносит или, скажем, дарит сюрпризы. Ну в самом деле, подумайте, мог ли я ожидать, что где‑то в клубе во время концерта я получу сюрприз, следствием которого будет изменение всей моей жизни. А получил!

Кончили мы первое отделение, отдыхаем, прихорашиваемся ко второму. И вдруг…

Дочь, когда ей было лет восемь, спросила меня:

— Папа, какое твое любимое слово?

Я не понял смысла вопроса и ответил:

— Все слова, Таня, интересны.

— Нет, — продолжала настаивать дочка, — одно любимое.

Недоумевая, я признался, что не знаю.

Дочь ответила:

— А у меня есть: «вдруг».

Дочь уже читала, и я понял магию этого слова, когда‑то и меня заставлявшую трепетать при чтении страшных историй вроде гоголевского «Вия» или детективных — Шерлока Холмса, Ника Картера, Ната Пинкертона.

И вдруг… дверь в нашу большую гримуборную распахивается и в комнату влетает эффектнейшая женщина — с пушистой копной волос цвета новорожденного цыпленка, в развевающемся крепдешиновом белом с синими цветами платье (у большинства людей такие наряды уже давно были обменены в деревнях на картошку), элегантных сверкающих туфлях — и громко объявляет:

— Здравствуйте! Я Наталья Сац.

Если кто‑либо из читателей, очень далеких от театральной жизни, не слыхал этого имени, что почти невозможно, откройте любую советскую энциклопедию — общую, театральную, литературную, педагогическую, — и вы непременно найдете это имя, следующее после имени Ильи Саца, ее отца, автора музыки к спектаклю «Синяя птица» etc, etc. О Наталье Ильиничне, если она вас заинтересует, вы без труда достанете целые тома книг, написанных о ней и ею самой. И я, конечно, с детских лет знал это имя. Знал, что Сац возглавляет в Москве Детский театр, что она является его создательницей на самой заре Советского государства, когда и ей‑то самой было всего пятнадцать лет. Знал, что ее работу ценил Луначарский. Популярность ее была столь велика, что даже кондитерские фабрики выпускали специальные коробки конфет, продававшиеся в буфете Детского театра, и на дне каждой коробочки находилась красная бумажка с отпечатанной фразой: «Не забудь поблагодарить тетю Наташу». Слава ее гремела всеми трубами. Это именно она, Наталья Сац, получила для своего Детского театра одно из лучших театральных зданий столицы, стоявшее бок о бок с Большим театром и против Малого, после того как был закрыт находившийся там 2–й Художественный театр. И ныне это дорогое для меня здание принадлежит Центральному детскому театру, в котором я начал свою счастливую судьбу драматурга в 1949 году.