Виктор Розов - Удивление перед жизнью

Вызывали и Витю. Мы протолкались в здании института до вечера. Поток шел и шел.

Финал был для меня совершенно блистательный. Из заветной двери появилась девушка и громко сказала: «Прошу тишины». Этих слов ждали все. И тишина воцарилась в одно мгновение абсолютная.

— Приняты двое, — провозгласила девушка — герольд. Она назвала женскую фамилию. — И Розов.

Нет, вы представьте себе: это не был набор, это был добор, нужны были всего два человека, а там толкались сотни. Экая гадость! Да знай мы это заранее… Но все равно, когда произнесли мою фамилию, я ощутил удар какой‑то подлой радости. Однако уговор дороже денег: или принимают двоих…

И снова садовые скамейки, вокзалы и случайные приюты. Жаль только, что я не запомнил фамилию принятой девушки. Может, она теперь известная киноактриса. Я бы встретил ее и сказал: «А помните…» И мы бы вспоминали былое. И еще жаль, что я чье‑то место зря отнял. Неужели у них из‑за меня снова был добор?

В ту зиму я имел три приюта.

Я знал, что в Москве живет мой школьный товарищ Саша Арсентьев, уехавший из Костромы в годы борьбы с нэпманами. Чем и как родители Саши были связаны с нэпманством, понятия не имею. По — моему, никак. Я отыскал Сашу.

Он снимал комнатенку в Сокольниках на Охотничьей улице и работал слесарем на заводе. Саша предложил переночевать у него, но сразу же предупредил: «Только уходить тебе придется рано. Мне на завод к семи часам утра, хозяйка тоже уходит в это время. Она ни за что не разрешит, чтобы ты остался в квартире один». Чего боялась хозяйка, не знаю. Видимо, чтобы я ее не обокрал. Она вообще была натурой загадочной. Например, у нее в прихожей в углу стоймя стоял гроб — его она уже давненько заготовила для себя. Ординарные натуры так не поступают, не правда ли?

И я в половине седьмого выходил вместе с Сашей. Занятия ежедневно начинались в девять. На трамвае номер шесть я мог доехать до улицы Герцена за тридцать минут. Куда девать еще два часа? Зима, мороз, метель и т. п. Раза два я потоптался у театра. Двери открылись около девяти. Но топай не топай, пляши не пляши, а в штиблетиках ноги все равно коченеют. Тогда я придумал иной вариант: буду идти из Сокольников на улицу Герцена пешком, время‑то и пройдет. А когда идешь, не холодно, да и интересно — разглядываешь утреннюю Москву. Но как я ни старался идти медленно, все же минут сорок, а то и час оставались. Но и в этом случае я нашел лазейку. Центральный телеграф (это рядом с улицей Герцена, надо только пройти маленькую улицу Огарева) открывал свои первые двери в восемь часов утра, а там в вестибюле чудесные горячие батареи парового отопления. Красота!

Но прожил я у Саши совсем мало. Хозяйка была недовольна. А поскольку Саша, как я догадывался по его страху перед госпожой хозяйкой, и сам существовал там на полуптичьих правах, я понял его намек и перестал посещать Охотничью улицу. Но все равно спасибо Саше и за недолгое тепло.

Мир не без добрых людей. Я уже писал, что мне просто везло на встречи с ними.

Тетка моего главного костромского друга Кирилла Воскресенского, родная сестра его матери, Ольга Киприановна Сорокина также жила в Москве. Не помню, по какому поводу я посетил ее дом, и добрейшей души Ольга Киприановна, узнав о моих мытарствах, предложила переночевать у них. Отличная была семья! Муж, Сорокин Сергей Иванович, военный врач, тихий, болезненный сын Миша, студент университета, мой сверстник, и дочурка Агния, прелестное, сияющее черными глазками существо. Там я переночевал порядочное количество ночей и имел подкорм. Голодно, ох как голодно было в то время! Помню, я сидел в чайной, находившейся у Мясницких ворот. (Тогда Сергей Миронович Киров еще был жив, и ворота носили свое древнее название. Совсем недавно памятный для меня угловой дом, внизу которого и помещалась та чайная, снесли.) Сидел и пил из казенного стакана жидкий тепловатый чай — все, что имелось в тот день. Сидел, грел руки о стакан, чем и боролся за жизнь. Невдалеке за другим столиком пил такой же чай средних лет смуглый мужчина, но перед ним лежал счастливый румяный брусок черного хлеба. Он аккуратно отрезал карманным ножом ломти и ел. Не знаю, видимо, он поймал мой нескромный, даже, может быть, жадный взгляд на его сокровище. Допив чай, мужчина сложил нож, сунул его в карман, резко встал, цепко взял в руку оставшуюся часть хлеба, быстро пошел к двери и, проходя мимо моего стола, твердым и мгновенным движением положил хлеб передо мной. Положил и стремительно вышел на улицу… Это было сорок пять лет тому назад. Как видите, я не забыл. И ведь в этом эпизоде не было произнесено ни единого слова. Я был так поражен поступком незнакомца, что даже не успел крикнуть ему вслед «спасибо!».