Виктор Розов - Удивление перед жизнью

Не помню уж, по какому поводу они острили, но лейбористы прямо‑таки катались по скамьям, а почтенных консерваторов от хохота потрясывало так, будто все они разом ехали в одной извозчичьей пролетке по булыжной мостовой.

А когда в зал вошла эффектная дама в широкополой шляпе с перьями, депутаты застонали от восторга и разразились радостными кликами. Оказывается, эта дама — консерватор недавно поссорилась со спикером, вступила с ним в пререкания, что категорически запрещено законом. Он ей что‑то сказал, она — в ответ, он сделал ей замечание, а она — ему, он осадил ее, она совсем на дыбы. Тогда спикер впервые за свое спикерство прибег к радикальному способу.

— Стража! — крикнул он. (Думаю, он крикнул это слово с удовольствием, уже давно, наверно, не кричал «стража», даже, может быть, на минуту почувствовал себя королем былых добрых времен.)

Вошла стража.

— Вывести ее вон! — приказал вошедший в роль спикер.

Стража приблизилась к даме.

— Вы мне подадите руку или я вам? — спросила строптивая.

— Мы.

Ей подали руку, и она гордо покинула палату.

Закон гласит: нарушившему порядок не разрешается переступать порога этого зала в течение стольких‑то дней.

И вот как раз когда я сидел на гостевой скамейке, истек срок опалы и дама вошла. И то, что ее встретили не осуждающе и мрачно, не холодными взглядами серьезных людей — мы, мол, тут нелегкие дела государства ворочаем, а ты хулиганить! Смотри в следующий раз! — а приветственными кликами, под которые она, как королева Елизавета I, взошла по ступеням на свой трон — скамейку, почему‑то очень мне понравилось.

А вечерами, когда «Уолдорф — Астория» зажигает огни, залы сдаются под банкеты, свадьбы и прочие пиры. Тут уж совсем глаз невозможно оторвать от изящных талий, пышных покатых плеч, причудливых причесок, мехов, страусовых перьев, сверкающих драгоценностей — прямо кинокартина из великосветской жизни. Швейцар только поспевает открывать дверцы всевозможных «шевроле» и «кадиллаков» и совать в карман полдоллара — плата за открывание тебе дверцы, когда ты подкатил. Увы, и мы платили эту грабительскую дань (правда, полтинник совали от всех троих). В Америке чаевые не отменены. Ох, черт меня побери, нестерпимо хочется сделать еще одну петлю. И сделаю, а то наверняка забуду эту деталь.

Ехал я однажды в Париже в такси.

Шофер оказался русский, эмигрант. Вернее, эмигрировали в начале двадцатых годов его родители. Мы разговорились.

— Вы русский? — приветливо спросил он меня, когда я по- русски попрощался с друзьями, у которых был в гостях, сел в машину и захлопнул дверцу.

— Русский.

— Давно в Париже? — осторожно спросил шофер. Видимо, хотел узнать, эмигрант ли я, невозвращенец или гость.

— Недавно, — ответил я, — всего шестой день.

Водитель сразу умолк и больше не стал спрашивать.

Я искоса рассматривал его. Это был человек моих лет. Сероватое крупное лицо его было одутловато — болезненным, но достаточно интеллигентным.

— А вы давно во Франции? — Мне захотелось продолжить беседу.

— С двадцать второго, — неконтактно ответил он.

— Из Москвы?

— Да.

Ему не хотелось говорить. Почему, понятия не имею.

— Я тоже москвич.

Пауза. Он беседу не продолжает.

— Где вы жили в Москве? — лез я ему в душу.

С какой‑то горечью и еле угадываемым сарказмом он ответил:

— Эта улица называлась Пречистенкой, а теперь, кажется, Кропоткина. — Он отлично знал новое название улицы, но этим «кажется» ему хотелось выразить свое пренебрежение к той, другой, не его России.

— Да, да, — подхватил я, — я тоже прожил в этом районе двадцать три года, в Зачатьевском монастыре.

Мужчина слегка оживился.

— Я бывал в этом монастыре. Много раз, — сказал он уже с какой‑то ноткой превосходства передо мной: я, мол, раньше там бывал, это мой монастырь, а не твой.

— А где вы жили, в каком доме? Я все здания знаю наперечет.

— Там у вас, наверно, все по — иному перестраивают.

— Нет, именно район Кропоткинской улицы остался почти в неприкосновенности.

Голос моего собеседника помягчел еще, сделался проще.

— На углу Полуэктова переулка и Пречистенской улицы был дом. Нижний этаж отделан кафелем…

— Знаю, — перебил я его, — он и сейчас на этом же месте, цел — целехонек.

— Это наш дом, — коротко и гордо сказал шофер. И опять замолчал.

Я думал о его детстве, о его судьбе и о том, чем он в данную секунду живет. И угадал.

— Скажите, — совсем мягко и беззащитно спросил шофер, — там была пожарная команда…