Виктор Розов - Удивление перед жизнью

Мы побывали в Марселе, Руане, Реймсе, Каннах, где‑то еще и попали в Ниццу. Вот с этого городка мне и следовало бы начать свою маленькую заметку — роман. Да, да, в заметке пишешь обо всем мельком, но если бы кто знал, что совершается в голове пишущего! В это время столько мелькает перед взором, что, поверьте, заметка эта и роман. Калейдоскоп лиц, событий, даже приключений.

Так вот, Ницца… Стоп! Вернусь чуточку обратно. Еще в Париже в отделе культуры министерства иностранных дел меня спросили (Алешин в это время отсутствовал):

— С кем бы вы хотели повидаться?

Я назвал три имени: Мария Павловна Роллан, вдова великого писателя, с которой был знаком и раньше, Эжен Ионеско, автор известных пьес абсурда, и Марк Шагал.

Но дама в отделе культуры сказала, что госпожи Роллан нет в Париже и вряд ли она скоро будет дома.

Относительно же Ионеско было произнесено:

— Он человек несколько странный. Вас не смутит это?

Я ответил:

— Надеюсь, не смутит. — И добавил: — Мне любопытны его размышления о драматургии и хотелось бы узнать из первоисточника, что такое пьеса абсурда. Я же, в конце концов, профессионал и даже веду семинар по драматургии в Литературном институте имени Горького. Студенты вправе требовать у меня разъяснения успеха абсурдистских пьес, зная, что они идут в театрах всего мира. Сверх того, я видел четыре постановки пьес Ионеско: «Урок» и «Лысая певица» — в Париже, «Король умирает» — в Бухаресте, «Жертва долга» — в Нью — Орлеане. Две последние мне весьма понравились, хотя пьесы, что называется, были «не мои».

Я, пожалуй, и тут, как всегда, отвлекусь и расскажу о беседе с Ионеско, хотя бы коротко.

Жил Ионеско на Монпарнасе. Встретил нас, как мне показалось, несколько настороженно. Мы уселись на стульях, а он — в глубоком кресле. Был похож на покойного Бориса Ивановича Равенских, главного режиссера Малого театра, — маленький, щупленький, лохматенький, хотя и с небогатыми волосами. Вначале длилась пауза. Ионеско буравил нас глазами, молчал, и мы не знали, с чего начать. Но постепенно разговорились. Ионеско рассказал, как долго он мучился, нося в своем уме первую пьесу, недоумевая, что это за ерунда бродит в его голове и почему эта ерунда преследует его так маниакально. Он даже стыдился рассказать кому‑нибудь свои фантазии. Но однажды решился открыться другу. Друг выслушал и, к его удивлению, изрек: «А что, знаешь, забавно. Пиши. Там разберутся». И «Лысая певица» и «Урок» появились — сначала на бумаге, а потом в театре. Правда, театр был невелик, — кажется, на пятьдесят четыре места (там‑то я и смотрел), — но пьесы имели успех, многолетний и ежедневный.

— И тогда я понял, — сказал Ионеско, — что я не сумасшедший, или тогда все сумасшедшие, и стал писать свободно. Я не хотел писать пьесы о том или ином явлении жизни, о каких‑либо людях, я хотел писать о самом смысле жизни, о ее, так сказать, сути.

Здесь мы немножко поспорили на тему, можно ли писать о смысле жизни или нельзя, и каждый остался при своем. Я‑то, сермяжный реалист, считал и считаю, что писать только о смысле жизни бессмысленно, потому что смысла этого никто не знает, так как он необъятен, недоступен человеческому разуму. Пиши не пиши, упрешься в стенку. Возьмем пример проще. Допустим, я хочу написать сущность стола. В чем она?

Стол — предмет, на котором едят.

Да, но не только.

Стол — предмет, на котором пишут.

Да, но не только.

Стол — предмет, на котором играют в карты.

Да, но не только.

Мало ли что можно делать на столе и даже со столом. Если он деревянный, может пойти и на растопку печки, как в войну бывало. Он может быть деревянным, железным, пластмассовым, на одной ножке, на трех, быть сороконожкой… Даже большой пень на пикнике становится столом, когда на нем расстелешь скатерку и разложишь еду. Нет, сущность стола не отыщешь, дело можно иметь только с конкретным столом. Сущность же его, на мой взгляд, определяется только понятием. Скажи слово «стол», и сразу в это слово можешь вместить все столы мира от первого до последнего. Но является ли понятие предметом художественного исследования и изображения? Не думаю. Не представляю.

Позднее, когда мы были в Ницце в музее Матисса, я нашел подтверждение этой своей мысли. В одной из комнат музея висят огромные эскизы — чуть ли не от потолка до пола — фигуры Святого Доминика. Фигуры эти предполагались для росписи часовни Святого Доминика. На одном эскизе Доминик изображен в рост, с горящими глазами, лохматой головой и бородой, косматыми руками, жилистыми стопами, даже грязными ногтями на ногах. На нем была детально расписанная ряса. Все было то, что мы называем «реалистично». На втором эскизе тот же Доминик в рост, но уже подробной разработки глаз, волос, лица, рук, ног, рясы не было. Чувствовалась беглость, нечто похожее на эскиз во втором или третьем варианте. На следующем полотне эта эскизность увеличивалась и уже была похожа на черновой набросок: едва обозначены глаза, руки, ноги, ряса. И на последнем — так он и нарисован в часовне (я там не был, но женщина — экскурсовод сказала об этом) — было нарисовано нечто самым примитивным образом.