Ингрид Бергман - Моя жизнь

Итак, я подготовила эту сценку. Стоя за кулисами, я ждала, когда меня вызовут. На сцену я выходила одна, а поддерживать диалог должен был кто-то из-за кулис. В данном случае со мной работал юноша, игравший деревенского парня, он же мог стать суфлером, если я забуду текст. Итак, мой выход. Пробежка, прыжок в воздухе, и вот я стою посредине сцены с широчайшей радостной улыбкой на лице, способной оживить даже мертвого. Едва переведя дух, я готовлюсь к первой фразе. И тут мой взгляд падает вниз, через свет рампы, на жюри. В это невозможно поверить! Они не обращают на меня ни малейшего внимания. Члены жюри, сидящие в первом ряду, спокойно переговариваются с теми, кто расположился во втором. Я застываю в полном ужасе. Я не могу вспомнить следующую строку. Юноша бросает мне реплику. Я ее ловлю, но теперь члены жюри говорят, жестикулируя, в полный голос. От отчаяния я просто отупеваю. В конце концов, они могли хотя бы выслушать меня, дать мне закончить. Я не могу собраться с мыслями, не могу ничего вспомнить. Свистящим шепотом спрашиваю у парня: «Какая следующая строка?» Но, прежде чем он успевает что-либо ответить, я слышу голос председателя: «Все. Достаточно. Благодарю вас. Следующий, пожалуйста, следующий».

Я ухожу со сцены. Я ничего не вижу и не слышу вокруг себя. Прохожу через фойе. Выхожу на улицу и думаю: теперь надо идти домой, к дяде Отто. Надо рассказать, как меня вышвырнули со сцены через тридцать секунд. Я должна признаться: «Они не слушали меня. Они даже не сочли нужным внимательно меня разглядеть». Теперь я не могу и подумать о том, что стану актрисой. Поэтому жить не стоит. Я иду по направлению к набережной. И знаю: единственное, что я должна сделать, — это броситься в воду и покончить с собой.

Она стояла около маленького киоска, где продавались билеты на паром до Дьюргардена и Скансена. Вокруг не было ни души. Пронзительно кричали чайки; две или три из них покачивались на воде. Вдали виднелась прекрасная золотая башня Северного музея. Вода была темная и блестящая. Она подошла ближе и всмотрелась. Вода была темная, блестящая и... грязная. Она будет покрыта грязью, когда ее выловят. И вовсе не напомнит шекспировскую Офелию, плывущую в кристально чистом, пахнущем лилиями потоке. Ей придется глотать эту дрянь. Брр! Какая гадость!

Постепенно мысль о самоубийстве покидала ее. Все еще в отчаянии, она повернулась и медленно стала подниматься по улицам, направляясь к дому. В длинных, тонких ногах теперь не было никакого нетерпения. Дома ее ждали две кузины. Их-то ей уж совсем не хотелось видеть. Слава богу, у нее была своя комната, где она могла броситься на кровать и плакать, плакать, плакать... Если бы только мама и папа были живы и могли пожалеть ее. Почему они так рано умерли? А теперь Бритт и Маргит не хотят оставить ее в покое... «Почему тебя так долго не было? Где ты была?» Дурацкие вопросы. Разве могла она признаться этим двум противным кривлякам, что, не будь вода такой грязной, ее романтический труп уже несло бы в открытое море. «Тебе звонил Ларс Селигман...» Ларс? Что ему надо? Они были близкими друзьями, он тоже участвовал в прослушивании. «Он сказал, что уже побывал в конторе театра и получил белый конверт... И он там спросил, какой конверт дадут тебе... они сказали, что тоже белый...»

Белый конверт? Она получила белый конверт? Неужели они говорят правду? Для объяснений времени не было. Она вскочила и побежала. Мигом спустилась по лестнице, помчалась по улицам. Весь путь шел под гору, но она могла поклясться, что ее ноги не касались земли до того момента, пока она не достигла театра. Она вихрем влетела в театр.

— Какой конверт я получила? Пожалуйста, скажите мне, скажите, какой конверт я получила?

Служащий улыбнулся.

— Белый, мисс Бергман... Мы уж гадали, где же вас искать. Вот, пожалуйста. Всего хорошего...

Она разорвала конверт. «Ваше следующее прослушивание состоится...» Она не смогла прочесть дату, но поняла, что им хотелось послушать отрывок из «Орленка» Ростана. Она выпорхнула в аромат летнего дня. О, как прекрасна жизнь, как чудесно, что у нее есть Бритт, и дядя Отто, и тетя Гульда, и разве Стокгольм не самый прекрасный город в мире, а эта темная, блестящая вода, несущая свои воды далеко к горизонту, разве не самое прекрасное, что она когда-либо видела?

я была так счастлива, узнав о своей удаче, что мне в голову не пришло поинтересоваться, почему же они были так невнимательны ко мне. Ответ пришел значительно позже, когда много лет спустя я приехала в Италию. Я находилась в Риме, где оказался и Альф Шёберг, один из членов жюри того прослушивания. Я вспомнила все, что пришлось тогда пережить, и спросила его: