Леонид Механиков - Полёт - воспоминания

Так вот — спокойно катаешься себе на коньках, и время от времени бросаешь шарик натрия на лёд. Натрий касается льда, начинает сначала плавиться, потом разогревается сначала докрасна, потом до синего пламени и вдруг громко взрывается. Особенно это интересно, когда он взрывается неожиданно под ногой девчонки, к которой ты уже давно неравнодушен. Девчонка жутко пугается, сопровождающие её услужливые пацаны вдруг сатанеют и начинают мотаться по катку в поисках того гада, который напугал предмет их воздыханий…

Иногда и попадало.

Ну, а самое интересное применение тому клапану — это поставить его в воду между кирпичами под водоразборной колонкой во дворе, на которые ставит ведро пришедшая по воду какая-нибудь противная бабка, которая постоянно гоняет пацанов — то нельзя, другое нельзя, не шумите, уходите со двора… Мы уже точно знали, сколько времени требуется для того, чтобы клапан выстрелил, знали, где должна находиться идущая по воду бабка, чтобы клапан перевернул наполненное наполовину водой ведро…

Эффект, конечно, был потрясающий: разогретый до синевы натрий вдруг с грохотом пушечного снаряда вылетал из клапана и или переворачивал ведро, случалось — и вышибал дно, или словно ракета устремлялся на высоту около 50 метров, повергая в трепет всё живое и вызывая жуткий восторг у якобы отдыхающих в стороне на лавочке ребятишек…

В общем, последняя моя подобная выходка закончилась скандалом, когда в ведре тёщи какого-то начальника, живущего в нашем доме вылетело дно, и я получил тогда от матери крепкую трёпку. После этого свалку, к нашему великому огорчению, разобрали и куда-то вывезли.

А жаль: мы тогда чётко знали, что на каком типе установлено, как оно работает, как долезть до того или иного агрегата и куда можно применить ту или другую деталь…

А потом мы переехали в Петровск.

Там стоял учебный полк Балашовского лётного училища.

Только там я уже на аэродроме не бывал — аэродром находился далеко.

Петровск мне запомнился только тем, что мы, пацаны, катаясь с горы на конных санях-розвальнях, развалили угол бревенчатой избы, стоявшей как раз на повороте крутого спуска к реке Медведице, когда не справились с управлением, и на полном ходу въехали оглоблями в тот трухлявый сруб. Шума было тогда…

Ну и, конечно, нас выдрали, как и положено, а дом тот бабуле восстанавливали наши бедные родители.

Из Петровска — в Белоруссию: Новозыбков, Гомель, Быхов…

Военных тогда постоянно переводили с места на место, не давали засидеться, обрасти мхом домашнего скарба.

Такое время было…

Годы…

Годы, казалось тогда, — тянулись.

Сейчас, глядя с колокольни своих лет, видишь, как безалаберно тратилось время на пустяки. Сказать, что был не целеустремлённым — нельзя.

Учился, старался, в 8 классе Быховской русской средней школы поступил в Могилёвский аэроклуб.

В первую зиму мы проходили теорию. Занятия проводились тут же в нашей школе после уроков. Мы считали себя уже лётчиками, девчонки на нас поглядывали уже с большим интересом, чем на остальных. Мы — то есть 12 человек из двух 9-х классов нашей школы — были пилотами до мозга костей. Разговаривали друг с другом не иначе как с применением таких умных слов, как лонжерон, триммер, стрингер, угол атаки, элерон, эпюра и т. п.

Все науки, даже химию и литературу мы рассматривали применительно к теории полёта, которая стала главной наукой в нашей жизни. Главной же достойной беседы темой был спор, что лучше — истребитель или бомбер. Все мы были истребителями, и двух ребятишек из параллельного, которые решили стать бомберами, мы считали недостойными нашего внимания. Говорить же о том, что кто-то может пойти на самолёты аэрофлота, — мы даже и представить себе такого падения не могли! Девятый класс закончен.

Подошло лето.

И вот первые в жизни лагеря.

Живём в палатках.

Нас обмундировали.

Впервые в жизни я надел форму и был этим бесконечно горд. Наша лётная форма представляла собой технический комбинезон с матерчатым поясом, американские тяжёлые армейские ботинки с заклёпками (видно, остались ещё от ленд-лиза), матерчатого зелёного десантного шлема (радиостанций тогда на учебных самолётах не было, просто в шлем вставлялось железное «ухо», к которому резиновой толстой трубкой подключался из первой кабины инструктора матюкальник — так у нас назывался рупор инструктора, в который он давал курсанту свои указания в полёте. Иногда, доведённый крайней тупостью курсанта до белого каления, инструктор применял крайнюю меру: на момент высовывал матюкальник за борт в воздушный поток. Можете представить, что чувствовал при этом бедный курсант!). А главное — нам дали «двенадцать месяцев»! «Двенадцать месяцев» — это целый этап в истории авиации! «Двенадцать месяцев» — так называли обмотки из толстой чёрной киперной ленты шириной сантиметров 10 и такой длины, что как раз хватало перечислить все двенадцать месяцев года, пока намотаешь их на ноги поверх комбинезона. Наматывать положено было так, чтобы защитить от удара голень и лодыжку ноги, обычно — до колена. Главным препятствием этой процедуры было время. Ведь при подъёме по тревоге обмотки тоже наматывать надо было. А над душой — старшина! Тут уж не до шуток! Приходится привыкать вскакивать по команде «Подъём!» — это было для меня самым тяжёлым. Но летать охота. Пришлось привыкать. Привыкли мы все настолько, что находились шутники, которые при походах на танцы в соседнюю деревеньку наматывали не только свои, но и чужие обмотки, причём не до колена, а до паха.