Иван Дорба - Свой среди чужих. В омуте истины

Вспомнив все это, чтобы прибавить весу в глазах Блайхера, я заметил:

— Мне известно, что архив перекочевал из Берлина в Гол­ландию...

— Да, но когда по распоряжению фюрера Альфред Розенберг лично явился в сороковом году к директору института и потребовал архив, Постхумус нагло заявил, что документы, письма, заметки переправлены на хранение в Лондон. После чего поступило распоряжение конфисковать рукописи клас­сиков марксизма, хранящиеся у родственников Карла Маркса. Хотелось раздобыть хоть что-нибудь. А эта чертова Анита Лонг отнекивается. Что скажете? — и Блайхер уставился на меня.

Слушая самодовольного абверовца и глядя, как он то сжима­ет, то разжимает кулак, а Поремский, будто в такт этому, кивает головой, думал: «Эти маньяки тут же все найденное сожгут, а у арестованной Аниты рано или поздно узнают, где она хранит или куца запрятала рукописи. В результате Маркса и Энгельса превратят в эдаких "святых" мучеников, а их творения — в "Евангелие". Человечество должно трезво и здраво, без по­стороннего давления, в частности иудейского, оценить, ведет ли их учение к добру, красоте, свободе, мировой гармонии, или напротив, подобно фашизму, — к злу, рабству, падению морали и прочим бедам».

И, глядя немцу в глаза, сказал:

— Конечно, господин... майор! Я сделаю все возможное, чтобы узнать, где прячут архивы Маркса и Энгельса, этих вы­родков и врагов человечества и посланцев самого сатаны! — И подумал: «Первая серьезная проверка!»

— Очень хорошо! Сами понимаете, как это важно. Если вам это удастся, ваша карьера обеспечена. А теперь перейдем к деталям. — И Блайхер уселся в кресле поудобней, кивнул Поремскому на бутылку с коньяком.

Так, потягивая, «по-немецки», из рюмок, мы просидели еще добрый час.

В тот вечер, следуя совету Каткова, добравшись до улицы Шаброль, я неторопливо брел, разглядывая небольшие дома и скромные виллы. Было тепло, закатное солнце висело над крытыми черепицей крышами и окрашивало их пурпуром. Не­большой старенький особнячок под № 5 белел за невысоким палисадником, где, с одной стороны, цвели ярко бело-розовым цветом развесистые яблони, с другой — могучий дуб раскинул ветки, покрытые светло-зеленой листвой, а под ним—плетеная садовая мебель... и тут же из далекого детства перед глазами всплыли такие же плетеные кресла, такой же дуб — наш бандуровский двухвековой, что стоял в парке.

Я дернул за ручку звонка. На балконе появился Жерар, при­ветственно замахал рукой и крикнул:

— Заходите, милости просим! — замок щелкнул, и калитка оказалась отпертой.

«Значит, можно, оставаясь в доме, за что-то дернуть или повернуть рычажок, и засов отодвинется». Я с любопытством его оглядел и зашагал по дорожке к дому. Мне навстречу шел, широко улыбаясь, хозяин.

— Здравствуйте, дорогой господин Вольдемар! Не видели наших хитростей? Парижские лентяи давно уже приспособи­лись не бегать каждый раз отпирать. Хорошо, что вы пришли, вам будет интересно. У меня гостит ваш земляк, недавно приехал из России.

Мы поднялись на веранду и очутились в просторной столовой, стеклянная дверь и окна которой были на уровне цветущих крон яблонь. Солнечные лучи освещали висев­шие на стене натюрморты и старинный буфет. И мне снова пришел на ум огромный дубовый буфет в Бандуровке, где на верхней полке громоздилась всевозможная посуда, на второй — хрусталь, в том числе кубок на высокой ручке с инициалами Павла I с причудливой крышкой, изображаю­щей двуглавого орла. Это был подарок императора одному из моих предков.

И вот однажды за обедом, когда подали жиго, произошел забавный казус. Эстер не выносила телятины и, пожевав, подсовывала под щеки, чтобы потом, нагнувшись якобы за салфеткой, выплюнуть на пол. Эльвина Матвеевна на этот раз заметила раздутые щеки дочери и шепотом приказала доедать. А Эстер... неслыханное дело, за обедом!., нырнула под стол и рыдающим голосом восклицала: «Не хочу! Не могу! Не хочу! Не могу!» Никто из старших не успел еще сказать слова, как со стороны буфета раздался треск и звон посуды. Стоявшая возле него горничная открыла створки и на лету подхватила фарфоровый чайник... Скрепки, удерживающие перегруженную полку, не выдержали с одной стороны, и она осела. Вся тяжесть сдвинувшейся посуды лета на старинный кубок Павла I. Было уже не до сидящей под столом дочери бонны.

А телятины Эстер уж больше не давали...

Такие мысли почему-то блуждали у меня в голове при виде буфета Жерара, где стоял графин с аперитивом и рюмки с одной стороны и бутылки с вином — с другой.