Рут Вернер - Соня рапортует

В нашем доме, где были только открытые камины, мы с трудом отапливали лишь две из семи превратившихся в настоящие ледники комнат. Электричества в то время в деревне еще не было. Мне осточертели чадящие керосиновые лампы, готовка на угле и глажение с помощью допотопного чугунного утюга. Вода в цистерне замерзла, а вслед за этим полопались трубы.

Из письма родителям; зима 1946/47 года

«Похоже, завтра мне снова придется три часа откапывать нас из-под снега. Автобусы не ходят. Чувствуешь себя одинокой и заброшенной. У крестьян настроение мрачное. Год будет плохим в смысле продовольствия и не лучше в политическом отношении. Американская внешняя политика катастрофична. Разумеется, их курс ни для кого не секрет, но я не ожидала столь грубой и открытой акции. Они даже не пытаются скрыть, что хотят везде, где только можно, задушить левое движение других стран, что они создают военные базы против России и стремятся господствовать в возможно большем числе стратегических пунктов. Случай с Грецией и Турцией, а также то, как они об этом объявили, и выбор момента — большой шаг навстречу следующей войне. Я удручена и испугана. Пока прочла лишь ответ в «Ньюс кроникл», нечто несусветно слабоумное и легкомысленное. Примерно так: «Это приведет к появлению в Греции более демократического правительства, ибо Америка настоит на этом!!!»

P. S.

Теперь мы полностью отрезаны от мира. Самый большой сугроб в деревне прислонился к нашему дому и доходит до гребня крыши.

P. P. S.

Трижды ура потребительскому кооперативу! Четверо дюжих мужчин пешком пришли в деревню. У каждого в заплечном мешке по 80 фунтов хлеба. Отправляю это письмо с ними».

Февраль 1947 года

«Моя первая постоялица снова уехала. Мне казалось забавным тащить поднос, нагруженный всякими вкусностями, в комнату к молодой даме и подавать ей «завтрак в постель». Но что поделаешь — деньги».

Я решила по возможности перейти на самообеспечение. Наш сад был для этого достаточно велик.

Юргену; май 1947 года

«К моему величайшему изумлению, все посеянное мною в саду бурно пошло в рост, хотя и не в таких масштабах, как сорняки, которые я считала основательно выкорчеванными».

Действительно, вскоре мы имели довольно рентабельный огород. В отличие от работы по дому, которую я всю свою жизнь ненавидела, возня с огородом доставляла мне радость. Мою цветную капусту восхваляли даже знатоки. Я завела кур и уговорила несушек нестись. Приобрела пятинедельного поросенка. Дети так полюбили его, что пришлось пообещать ни за что не забивать скотинку.

О Лене и его делах я писала Юргену в 1947 году:

«Лена на работе ценят. Но изматывается он так, что после работы ему бы только добраться до постели. Так что мы оба пребываем в моральном болоте, еще более ужасном, оттого что его болото в Лондоне, а мое — на расстоянии 120 километров. Когда любишь, не так-то весело после трех лет армии видеться дважды в месяц. Маргарита, теперь моя постель — мой университет: каждый вечер я читаю в ней по одной из Юргеновых лекций. Его стиль доставляет мне истинное удовольствие».

В июне 1947 года родители во время папиного отпуска приехали ко мне. Незадолго до их отъезда, как-то ночью, около двух часов, я услышала доносившиеся из их комнаты стоны. У мамы был сердечный приступ. Лекарство не помогало. Единственный телефон, установленный на деревенской площади, не работал. Я, торопясь изо всех сил, бросилась на велосипеде к врачу в ближайший город. Он привез меня назад на своей машине. Но было слишком поздно: мама лежала при смерти. Даже если бы врач приехал раньше, он все равно уже не смог бы ничего сделать. Перед тем, как я оставила мать, страдавшую от невыносимых болей, и кинулась за врачом, она произнесла: «Ах, боже мой, мальчик». Она думала о Юргене, своем первенце, которого любила больше всех остальных детей.

Маму похоронили в нашей деревне на красивом старом кладбище. На могильном камне высечено ее имя, а за ним — имена оплакивающих ее кончину мужа и шестерых детей.

Родители счастливо прожили сорок пять лет. Отца пугала мысль об одиноком возвращении в опустевшую квартиру. Он остался у меня и работал над своей книгой о демографическом положении в колониях. Когда он выходил на прогулку, я всякий раз старалась сопровождать его. Он часто бывал на кладбище. Человек передовой, отец сам смущенно посмеивался над этой своей привычкой, но ходил туда вновь и вновь. Я как-то сказала ему, что как раз с кладбища открывается самый красивый вид на окружающую сельскую местность, и он был мне благодарен.