Инна Соболева - Принцессы немецкие – судьбы русские

А тогда у великой княгини уже не оставалось душевных сил ждать, и она прибегла к последнему средству: заболела, вернее, притворилась больной и приказала позвать своего духовника, Федора Яковлевича Дубянского (он был не только священником, но и искушенным царедворцем, к тому же духовником и Елизаветы Петровны). После исповеди и последовавшей за ней беседы Дубянский отправился к императрице, дождался ее пробуждения и переговорил с ней так убедительно, что она, наконец, назначила встречу.

Встреча эта имела для Екатерины значение решающее: Елизавета окончательно с великой княгиней не примирилась, но вынесла из беседы твердое убеждение: «великая княгиня очень умна, а великий князь очень глуп». Второе свидание произошло через полтора месяца и окончательно оправдало Екатерину в глазах государыни. Более того, откровенность и крайне непривлекательная картина личной жизни наследника, на которую великая княгиня не пожалела красок, побудили Елизавету Петровну задуматься о будущем своей империи и возложить надежды на одну Екатерину.

Кавалер Д’Эон де Бомон, известный международный авантюрист и мистификатор, агент Людовика XV при дворе Елизаветы Петровны, видел великую княгиню вскоре после этих событий. Был он (а возможно, она) личностью весьма наблюдательной и проницательной. Вот его впечатления о будущей великой государыне:

…Пылкая, страстная, романтическая натура; у нее блестящие зачаровывающие глаза, глаза дикого животного; лоб высокий, и, если не ошибаюсь, на нем начертано долгое и страшное будущее. Она предупредительна, приветлива, но когда подходит ко мне, я безотчетным движением отступаю назад: она наводит на меня страх.

Через 20 лет Екатерина напишет нечто вроде отчета перед собственной совестью, который странно перекликается с впечатлениями знаменитого авантюриста:

Если мой век боялся меня, то был глубоко неправ. Я никому и никогда не хотела внушать страха; я желала бы быть любимой и уважаемой по заслугам, и более ничего. Я всегда думала, что на меня клевещут, потому что меня не понимают. Я часто встречала людей, бывших бесконечно умнее меня. Я никогда никого не презирала, не ненавидела.

Мое желание и мое удовольствие были – сделать всех счастливыми… быть может, я слишком много взяла на себя, считая людей способными сделаться разумными, справедливыми и счастливыми. Я ценила философию, потому что моя душа была всегда истинно республиканской. Я согласна, пожалуй, что подобное свойство души составляет страшный контраст с моею неограниченною властию… Что касается моей политики, то я старалась следовать тем планам, которые казались мне самыми полезными для моей страны и наиболее сносными для людей. Если бы я узнала другие – лучшие, я применила бы их. Если мне и платили неблагодарностью, то по крайней мере никто не скажет, что я сама была неблагодарной. Часто я мстила своим врагам тем, что делала им добро или прощала их. Человечество вообще имело во мне друга, которого нельзя было уличить в измене ни при каких обстоятельствах.

Но до этого было еще очень далеко. Еще никто не знал, что она станет самодержавной государыней (верила только она сама). Пока на троне – Елизавета Петровна. Она не единожды обсуждала с близкими план провозглашения наследником Павла Петровича, а регентшей – его матери. Но так и не решилась. Не потому, что сомневалась, – мешал панический страх перед смертью. Казалось, стоит принять какие-то меры, связанные с кончиной, – накликаешь беду. И если бы она сделала то, что задумала, все сложилось бы по-другому. Во всяком случае, Петра Федоровича не было бы нужды убивать. Впрочем, Екатерину едва ли устроила бы роль регентши. Тем более что с сыном у нее не было не только душевной близости, но даже простого взаимопонимания.

Вообще все, связанное с сыном, от самого его рождения, даже от зачатия, – горько, безрадостно и таинственно. Началось с того, что ей никак не удавалось выполнить ту главную задачу, во имя которой ее привезли в Россию, – родить наследника.

21 августа 1745 года состоялась необычайно пышная свадьба 16-летней девочки, уже почти год назад превратившейся из Фике в великую княжну Екатерину Алексеевну, и семнадцатилетнего Петра Федоровича. Вот что рассказывала Екатерина о своей первой брачной ночи:

Дамы меня раздели и уложили между девятью и десятью часами… Все удалились, и я осталась одна больше двух часов, не зная, что мне следовало делать: нужно ли было вставать или оставаться в постели. Наконец Крузе, моя новая камер-фрау, вошла и сказала очень весело, что великий князь ждет своего ужина, который скоро подадут. Его Императорское Высочество, хорошо поужинав, пришел спать, а когда лег, он завел со мной разговор о том, какое удовольствие испытал бы один из его камергеров, если бы увидел нас вдвоем в постели. После этого он заснул и проспал очень спокойно до следующего дня… Когда рассвело, дневной свет показался мне очень неприятным в постели без занавесов, поставленной против окон, хотя и убранной с большим великолепием розовым бархатом, вышитым серебром. Крузе захотела на следующий день расспросить новобрачных, но ее надежды оказались тщетными; и в этом положении дело оставалось в течение десяти лет без малейшего изменения.